То, что теперь я снова был богат (не могу сказать насколько, денежные вопросы находились в компетенции Вельрота), не вызывало у меня особой радости; я по-прежнему, вопреки всякой логике, считал богатство нормальным состоянием, а свою бедность в прошлом – нелепой, бессмысленной интерлюдией. Тем не менее я смог сделать две вещи: отправить Герду и Яна ван Роде в кругосветное путешествие и выкупить свою «Энциклопедию искусства иллюзий». (Букинист уже продал ее коллекционеру, тот поначалу отказывался перепродать ее мне. Но деньги довольно могущественны.) Итак, я ездил по одинаковым городам, моя слава, как утверждал Вельрот, росла и росла, и думал о тебе. Ты еще не сожгла мои письма? Ты их иногда перечитываешь? Ты хранишь их на дне ящика письменного стола, в темноте, может быть, перевязанные ленточкой? Нет, только не это. Слава Богу, ты никогда не любила старомодные романы. Если захочешь их продать, лучше не затягивай с этим! Конъюнктура славы непредсказуема и быстро меняется.
В сущности, я не так уж часто о тебе думал. Разумеется, ты никогда не покидала какое-то отдаленное, труднодоступное место моего сознания, но большую его часть, просторную и светлую, его парадные комнаты и роскошные залы, заполняли ежевечерние выступления. О, это было чудесно! Кто опишет каждый раз переживаемый заново, первозданный, незамутненный восторг, вселяемый все новыми удачами, блеском замысла, точностью исполнения, красотой, чудом! То, что я показывал, было – повторяю это со всей скромностью, опустив глаза долу, сложив руки, – и в самом деле очень хорошо. Однажды, кажется во Франции, мое выступление транслировали по телевидению для миллионов зрителей, которых даже представить себе трудно, для тысяч, помноженных на тысячи, для целого моря людей. Это было очень странно, все мои движения казались мне более размашистыми; У меня возникло впечатление, что меня окружает сияние, электрическое излучение, простиравшееся в необозримую даль. Казалось, надо мной возвышался огромный Артур Берхольм, он рос и заполнял собою пространство, просторный трепещущий эфир. Я не терплю телевидения, но никогда не испытывал ничего подобного.
Я установил следующие правила: во-первых, не давать интервью репортерам, никогда, ни при каких обстоятельствах. «Вы с ума сошли! – кричал Вельрот. – Теперь нам конец!» Но вскоре он уже поздравлял меня: «Слушайте, а ведь пренебречь дешевой популярностью – неплохая мысль! У кого угодно можно взять интервью, кроме английской королевы, императора Японии, Папы Римского и вас. Да, это производит впечатление, у нас будут толпы подражателей! Как вы думаете, а нет ли на этот счет подходящей статьи в законе об авторском праве?»
Во-вторых, я решил в одном важном пункте нарушить кодекс чести нашего щеголяющего цилиндрами цеха профессиональных волшебников и магов-любителей. «Всегда давай зрителям понять, – гласит он, – что все это трюк, шутка, веселый вздор! Никогда не утверждай, будто умеешь колдовать!» Этого правила я не придерживался. Тот, кто делает свое дело с вечной извиняющейся ухмылкой, – клоун, а не маг. И потом, граница между царством грез и кошмаров моей фантазии и так называемой реальностью всегда была для меня проницаемой. Я не могу различать понятия, между которыми я вообще не вижу никаких различий или совершенно несущественные. Конечно, не обошлось без последствий. Некоторые всезнайки в очках притворялись рационалистами (как будто я не больший рационалист, чем все они, вместе взятые!), объединяли усилия и в яростных, изобилующих опечатками статьях обвиняли меня в обмане и шарлатанстве. Время от времени тот или иной профессиональный волшебник (в том числе, конечно, Томас Бруи, называвший меня шарлатаном, и шарлатаном опасным) брал на себя роль скептического просветителя наивных и на особоглянцевой бумаге с множеством фотографий разоблачал махинации, скрывающиеся за моими фокусами. Эти объяснения были столь смешны, беспомощны и неправдоподобны, что между небом и землей едва ли нашелся бы хоть кто-то, кого они смогли бы убедить. В конце концов, эти смешные нападки даже упрочили мою репутацию. По слухам – но им едва ли стоит доверять, – в глухих, далеких от цивилизации краях мое имя иногда сплеталось с именами некоторых внушавших страх, окруженных тайнами мифических персонажей; там я постоянно фигурировал в историях, которые матери рассказывают на сон грядущий закаленным телевидением детям, лишь бы они угомонились. Я даже не раз замечал, что вызываю у людей, с которыми меня знакомили, смутный, необъяснимый страх, – феномен, лишь изредка, как, например, в случае с моей злой, точно из страшной сказки, мачехой, доставлял мне мстительную радость. А однажды в каком-то далеком, сумрачном месте учредили некий союз пять-шесть безумцев, считавших меня посланцем небес или Нирваны (единого мнения на этот счет у них не было). Они обрушили на меня около двухсот писем, по большей части в молитвенном тоне: некоторые из них я прочел не без интереса, но ни на одно не ответил. Поняв, что я неумолим, они прокляли меня по всем правилам и переметнулись к некоему португальскому пророку, пережившему странное просветление при виде НЛО.
Однако этот мой принцип стал причиной того, что Магическое общество и другие профсоюзы волшебников внезапно преисполнились ко мне отвращения. Что меня совершенно не беспокоило, так как у меня был третий принцип, запрещавший мне вступать в контакт с ними и с любым официальным союзом; я не был ни полноправным членом, ни ассоциированным членом, ни кандидатом в члены какого-либо общества. Почти три года назад я побывал у них единственный раз и не испытывал потребности посетить их вторично. Некий Кинсли, президент IBM (International Brotherhood of Magicians; эти шуты гороховые и вправду не придумали другой аббревиатуры), написал мне несколько писем, сначала любезных, потом угрожающих. Поняв, что я так и не вступлю в его организацию, он прибегнул к худшему и в составленном на нескольких языках воззвании информировал всех членов своего союза, что они не должны считать меня коллегой и посвящать меня в какие-либо тайны и вообще обязаны меня всячески игнорировать. Вельрот позаботился о том, чтобы цитаты из этого воззвания перепечатали как можно больше журналов; такой ход он считал отличной рекламой. А мне все это было безразлично.
– Еще бокал? Да, это было великолепно, в самом деле великолепно! Вы произвели на меня такое впечатление…
Я кивнул, взял бокал шампанского, взглянул на матовую искрящуюся жидкость, выпил его залпом и поставил на поднос. Хозяйка дома, светловолосая, в сверкающих рубинах, по-прежнему стояла передо мной. И ждала ответа.
– Спасибо, – пробормотал я, – большое спасибо. Как… это… мило… с вашей стороны…
Она посмотрела на меня, ослепительно улыбнулась и не нашла что к этому добавить. Потом она, словно оправдываясь, покачала головой, негромко засмеялась («Извините, я должна уделить внимание и другим гостям!») и направилась к группе пожилых людей в темном, – у некоторых из них я заметил ордена. Они напоминали дипломатов, а может быть, и в самом деле были дипломатами. Наконец-то я остался один. А рядом со мной еще пять полных, всеми забытых бокалов. Я никогда не пил, так почему же я пил сейчас? А почему бы и нет? Я пожал плечами и потянулся за первым.
– Это было очень интересно, господин Берхольм. Великолепное выступление, просто великолепное.
Я раздраженно обернулся. Рядом со мной стоял человек с ввалившимися щеками, одну из которых украшало идеально круглое родимое пятно, и с длинными, слегка подрагивающими усами. У него были маленькие колючие глазки и лицо университетского преподавателя.
– Откройте мне тайну, как вы это делаете? – Он перехватил мой взгляд и поспешил добавить: – Нет, разумеется, нет! Вы правы. Не буду допытываться. – Он решительно кивнул, как будто произнес что-то умное, сложил руки за спиной и медленно зашагал прочь.
Я с тихим отвращением посмотрел ему вслед и взял следующий бокал.
В сущности, я даже не догадывался, как там оказался. Я не знал никого из присутствующих, не имел представления, кто они и почему держатся с таким достоинством. Они собрались здесь, чтобы что-то отпраздновать, а я даже не знал что. Однако они наняли меня, и за хороший гонорар. Кроме того, и это главное, здесь на празднике выступал Хосе Альварес, возможно, лучший в мире специалист по освобождению от оков. Собственно говоря, я пришел сюда ради того, чтобы его увидеть.
Я подавил зевок и ощупью нашел очередной бокал. На полу, под множеством лакированных ботинок и туфель, извивался замысловатый узор. Персидский, ручной работы ковер, вероятно сотканный полуслепыми детьми. Я поднял глаза, надо мной сияла хрустальная люстра. Я прищурился, и она расплылась нечетким золотистым пятном.
– Было неплохо, Бэрррхольм! Да, совсем неплохо!
Я испугался и потер глаза. Передо мной стоял Хосе Альварес.
