Гераклес лениво покачал головой, словно набираясь терпения, чтобы говорить с маленьким ребенком. Он возразил:
– Трамах боялся Менехма! Он думал, что скульптор убьет его, если тот его выдаст! Вот откуда страх, который ты видел в его глазах!..
– Нет, – ответил Диагор с таким бесконечным спокойствием, будто его усыпили вино или вялый полдень.
А затем добавил, произнося слова так медленно, будто он говорил на другом языке и должен был старательно выговаривать их, чтобы можно было сделать перевод:
– Трамах был до смерти напуган… Но его страх выходил за пределы понимания… Это был сам Ужас, Идея Ужаса: нечто, чего твой разум, Гераклес, не в силах даже представить, ибо ты не заглянул в его глаза, как сделал это я. Трамах боялся не того, что мог сделать ему Менехм, а… чего-то гораздо более ужасного. Я знаю это. – И он прибавил: – Я не очень понимаю, почему я знаю это. Но я это знаю.
Гераклес презрительно спросил:
– Ты хочешь сказать, что мое объяснение неверно?
– Предложенное тобой объяснение логично. Весьма логично. – Диагор все смотрел на сад, где жевала жвачку корова. Он глубоко вдохнул. – Но я не думаю, что оно истинно.
– Оно логично, но не истинно? Что за песню ты теперь заводишь, Диагор Медонтский?
– Не знаю. Моя логика говорит: «Гераклес прав», но… Быть может, твой друг Крантор сможет объяснить это лучше, чем я. Вчера вечером в Академии мы много спорили об этом. Возможно, Истину нельзя постичь разумом… Я хочу сказать… Если бы я сказал тебе нечто абсурдное, например: «Гераклес, в саду пасется корова», ты счел бы меня сумасшедшим. Но не может ли случиться так, что для кого-то другого, не для тебя, и не для меня, это утверждение будет истиной? – Диагор прервал возражение Гераклеса: – Я знаю, что неразумно говорить, что в твоем саду есть корова, потому что ее нет и быть не может. Но почему истина должна быть разумной, рациональной, Гераклес? Может быть, можно допустить существование… иррациональных истин?[74]
– Так вот что рассказывал вам вчера Крантор! – Гераклес едва сдерживал гнев. – Философия сведет тебя с ума, Диагор! Я говорю тебе о ясных, логичных вещах, а ты… Загадка твоего ученика – не философская теория: это логическая цепь происшествий, которые!..
Он прервал слова, заметив, что Диагор снова качает головой, не глядя на него, а продолжая созерцать пустой сад.[75] Диагор сказал:
– Я помню, как ты сказал: «В этой жизни есть странные места, где ни я, ни ты никогда не бывали». Это правда… Мы живем в странном мире, Гераклес. В мире, где ничто нельзя полностью понять или постичь рассудком. В мире, который подчас подчиняется не законам логики, а законам сна или литературы… Сократ, великий своими рассуждениями, утверждал, что «демон», дух вдохновлял его на постижение самых глубоких истин. А Платон считает, что безумие неким образом является загадочным способом постижения знаний. Вот что сейчас происходит со мной: мой «демон», мое безумие говорят мне, что твое объяснение неверно.
– Мое объяснение логично!
– Но неверно.
– Если мое объяснение неверно, то все неверно!
– Возможно, – горько согласился Диагор. – Да, кто знает.
– Замечательно! – проворчал Гераклес. – Как по мне, Диагор, можешь медленно погружаться в топи своего философского пессимизма! Я докажу тебе, что… А, в дверь стучат. Это Эвмарх, точно. Сиди здесь, созерцай мир Идей, дорогой Диагор! Я подам тебе голову Менехма на подносе, и ты заплатишь мне за работу!.. Понсика, открой!..
Но Понсика уже открыла, и в эту минуту пришедший уже входил на террасу.
Это был Крантор.
– О, Гераклес Понтор, Разгадыватель загадок, и ты, Диагор из дема Медонт. Афины потрясены до основания, и все граждане, у которых еще остался голос, громко требуют вашего присутствия в одном месте…
С улыбкой он жестом успокоил Кербера, яростно крутящегося у него на руках. И все так же с улыбкой добавил, будто рассказывая хорошую новость:
– Произошло нечто ужасное.
Внушительная фигура достойного Праксиноя, казалось, отражала свет, вливавшийся плотными волнами сквозь лишенные ставен окна мастерской. Мягким движением он отстранил одного из сопровождавших его людей и одновременно другим движением потребовал помощи другого. Он встал на колени. И так стоял целую вечность ожидания. Любопытные воображали разные выражения его лица: скорби, боли, мести, ярости. Праксиной разочаровал их всех, сохранив бесстрастность. На его лице читались воспоминания, почти все они – приятные; симметричные брови контрастировали с белоснежной бородой. Ничто, казалось, не указывало на то, что в эту минуту он разглядывал изуродованное тело своего сына. Лишь одно движение: он невероятно медленно моргнул; задержал взгляд на точке между двух тел, и глаза его начали закатываться под ресницы, так медленно, как заходит солнце, пока белки не превратились в два полумесяца. Затем веки снова открылись. Вот и все. С помощью окружавших он встал и сказал:
– Боги призвали тебя раньше меня, сын мой. Завидуя твоей красе, они захотели удержать тебя, даровав бессмертие.
Шепот восхищения последовал за его высокими благочестивыми словами. Прибыли еще люди: несколько стражников и некто, похожий на врача. Праксиной поднял взгляд, и Время, которое было почтительно замерло, снова потекло вперед.
– Кто это сделал? – вопросил он. Его голос был уже не столь тверд. Пожалуй, скоро, когда никого не будет рядом, он заплачет. Чувства еще не подступили к его лицу.
Последовало молчание, но создавалось впечатление, что все переглядываются, решая, кто заговорит первым. Один из сопровождавших его мужчин сказал:
– Сегодня на рассвете соседи услышали крики в мастерской, но подумали, что это одна из вечеринок этого Менехма…
– Мы видели, как Менехм выбежал отсюда! – вмешался кто-то. Его голос и запущенный вид контрастировали с внушавшим почтение достоинством людей Праксиноя.
– Ты видел его? – спросил Праксиной.
– Да! И другие тоже! Тогда мы позвали служителей-астиномов!
Казалось, мужчина ожидал за свои слова какого-то вознаграждения. Однако Праксиной не обратил на это внимания. Он снова повысил голос и спросил:
– Кто-нибудь может сказать мне, кто сделал это?
И он произнес «это» так, словно речь шла о кощунственном, достойном отмщения Фурий, святотатственном, непостижимом деле. Все присутствовавшие опустили глаза. В мастерской не слышалось даже жужжания мух, хотя две-три ле тали медленными кругами в сиянии открытых окон. Статуи, почти все незавершенные, казалось, смотрели на Праксиноя с окаменелым сочувствием.
Врач, худая и неуклюжая фигура, гораздо более бледная, чем сами трупы, опустился на колени и, поворачивая голову, по очереди осматривал оба тела: притрагивался к старику и тут же к юноше, будто бы сравнивая их между собою, и бормотал о своих открытиях с упорной медлительностью ребенка, повторяющего перед экзаменом буквы алфавита. Склонившийся на посох астином слушал и почтительно кивал в знак согласия.
Тела лежали друг против друга, на боку, вытянувшись в величественном озере крови на полу мастерской. Они были похожи на фигуры танцоров, написанные на глиняном сосуде: старик, одетый в рваный серый плащ, сгибал правую руку и вытягивал над головой левую. Юноша симметрично повторял позу старика, но был полностью обнажен. Впрочем, старика и юношу, раба и свободного человека, уравнивал в глазах общества ужас их ран: у них не было глаз, лица были изуродованы, а кожа изорвана глубокими порезами; меж их ног виднелись следы хладнокровной ампутации. Было еще одно различие: в сжатой правой руке старик держал два глазных яблока.
– Они голубые, – заявил врач, словно составляя опись.
Сказав это, он глупо чихнул. И продолжил:
– Это глаза юноши.
– Служитель Одиннадцати! – провозгласил кто-то, расколов жуткую тишину.
Но хотя все взгляды обратились к толпе любопытных, сбившейся у входа на крыльцо, никто не разобрал, кто же
был вновь прибывший. Тогда неожиданный голос, горящий искренностью, сразу привлек всеобщее внимание:
– О, Праксиной, благородный из благородных!
Это был Диагор Медонтский. Он пришел в мастерскую незадолго до Праксиноя вместе с тучным низким мужчиной и в сопровождении другого, громадного, мужчины странного вида с маленькой собакой на руках. Толстый мужчина, казалось, испарился, но Диагор довольно надолго привлек к себе внимание, ибо все видели, как он горько рыдал, простершись рядом с телами. Однако сейчас он выглядел энергичным и решительным. Похоже было, что все его силы сосредоточились в одном месте в горле, несомненно, с целью придать необходимую силу его словам. Глаза его покраснели, а сам он смертельно побледнел. Он произнес:
– Я Диагор Медонтский, ментор Анфиса в…
– Я знаю, кто ты, – резко прервал его Праксиной. – Говори.
