— Смотрите, вот идет русская с фермы. Она красива и молода. Этот юноша — пасынок ее, но у нее самой уже взрослые дети: дочку сватает сын мясника, не того, а другого, конского, а сыну скоро двадцать лет, он образован, вежлив и лицом похож на нее.
И многие кланялись ей, узнавая ее, и она улыбалась им глазами, а светловолосый юноша снимал свою шляпу и надевал ее или просто нес в руках, и тихий воскресный ветер обдувал ему ясное лицо.
Вера Кирилловна сидела у стола в широком переднике, сложив руки, и слушала странника. В кухне ставни были полуоткрыты, луч света шел из окна, падал на очаг, скамьи, шкаф, на чисто выскобленную утварь и не заделанный бочонок помидоров. Пар стоял над плитой, в высоком чане варилось белье, из-под крышки кастрюли вырывался сладкий запах репы и порея. Нищий говорил, и казалось, что охотнее всего поворачивает он черное, слепое лицо с неровной зеленоватой бородой к Васе, стоящему у притолоки. И Вася, с прилипшей к губе папиросой, с ранней морщиной между бровей, невольно ловил этот холодный, бессмысленный взгляд, так не вязавшийся с печальным голосом слепого.
— Да благословит вас Бог, дорогие друзья мои. К Пасхе мне быть обратно. Не забуду я вашу доброту и зайду к вам на последнем моем пути проститься: не переживу я весны. Пора мне на долгий покой, на бесслезное отдохновение. Вера Кирилловна, последняя моя забота в этой жизни — Анюта. Кто она, откуда, сказать не время и поручать ее кому-либо сейчас рано: пусть походит со мной, поузнает, как русские люди живут — в ветхозаветном труде и христианской мысли. Господи, благослови и помилуй!
Он перекрестился.
— О вас же, Вера Кирилловна, особая молитва Богу: не ожидал я с весны, что так окрепнете в жизни своей, так обобьетесь. Песню бы я вам спел, что на Дордони поют, по душе бы она вам пришлась. Ну прямо будто для вас песня.
— Спойте, — сказала Марьянна, садясь рядом с Анютой.
— Для вас, для вас, милая барышня, и для вас, дорогой юноша, — обратился старик к Васе. — Песня эта ответ нам дает, ответ русским людям самый понятный, самый скромный. Держись, говорит она, держись, русский человек!.. Песня, вам я скажу втайне, вроде как бы про Илью Степановича.
Вася усмехнулся.
— Послушаем, — сказал он, складывая руки на груди.
В это самое время чья-то тень прошлась по окну, чья-то не слишком быстро шагающая тень, похожая на мужчину в шляпе с полями, высокого, но сутулого и словно бы с недостатком в походке. Вера Кирилловна подняла глаза. На крыльце за Марьянной послышались чужие шаги — это был несомненно мужчина, с походкой неровной и даже усталой; это был Алексей Иванович Шайбин, приезжий из Африки.
Бледное лицо его было в легкой испарине, видно было по всему, что он пешком из самого города и не первый день в пути.
— Алеша! — вскрикнула Вера Кирилловна, привстав от стола. — Боже мой, Алеша!
— Здравствуйте, — сказал Шайбин, снимая шляпу и обнаруживая наполовину седую голову, — так случилось, я приехал раньше, чем хотел.
Наступила тишина. Анюта пугливо метнулась к нищему. Вера Кирилловна все стояла у стола, она чувствовала на себе взгляды Васи и Марьянны — они оба не могли не смотреть на нее в эту минуту. Прошло сколько-то времени, Шайбин все еще стоял в дверях. Потом в одно и то же мгновенье они кинулись друг к другу. Он схватил ее руки и прильнул к ним, и она с внезапной осторожною мягкостью кротко и нежно поцеловала его в висок.
— Кто это? — сказал вдруг слепой, вставая.
Марьянна, стоявшая всех ближе к старику, шепнула ему имя приезжего. Голова нищего высоко запрокинулась, он нашел рукою плечо Анюты; она, испуганная, печальная, прижималась к нему.
— Куда вы? — громко и твердо спросил вдруг Вася. — Куда уходите? Вы спеть хотели, — он сделал два шага. Глаза его блестели.
— Вы должны спеть, что хотели, я знаю, вы затем и пришли. Марьянна, не пускай его, он должен спеть, — Вася был возбужден, все это заметили.
Анюта бросилась к дверям.
— На обратном пути нашем, Василий Степанович, дружок, нынче иные у вашего семейства заботы. Через срок пройдем вашими местами летовать на Дордонь, тогда исполним долг наш, тогда много о чем поговорим и с Ильей Степановичем встретимся.
Марьянна отступила от двери.
— Через срок! — вскричал Вася. — А до того столькому быть! Время наше течет не по-вашему.
Но нищий уходил.
— Не тревожьтесь, нынче я к вам не ко времени. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.
Пахли сухие осенние травы; груши, румяные и грубые, качались над Анютиной головой.
— Нет его, дедушка, — шепнула она не оборачиваясь. — Дедушка, зря мы пришли, зря на шум попали. Не повидали Илью Степановича, дедушка.
Мягкая пыль дороги легла перед ними; молча пошли они вдоль ограды. Здесь бежала Марьянна, здесь утром проезжал почтальон с толстым письмом в кожаной сумке, здесь шел со станции Алексей Иванович Шайбин.
В это-то самое время Илья Горбатов и нагнал их.
Он выбежал откуда-то из-за огородов. Перепрыгнув через ограду, он вынесся на дорогу. У него было обросшее светлой шерстью лицо и синие глаза, какие бывают у детей, глаза, которыми бредили девушки всей округи.
— Стойте! — закричал он. — Эй, стойте!
Странник остановился, Илья обеими руками сжал его руку.
— Голубчик мой дорогой, дай мне прижать тебя к моему сердцу, — воскликнул слепой. — Не вижу тебя больше, Ильюша мой родной, стал слеп и стар. И жить мне не долго осталось — пули во мне болят.
Илья, пораженный, молча стоял перед стариком.
— Уходим мы, спешим, причина на то есть. Вот девочка, о которой писали тебе. Анюта, глядь-ко, нагнал он нас, Ильюша наш. Не зря, значит, свернули мы с тобой!
— Да куда же вы уходите? — вскричал, опомнившись, Илья. — Неужто на день остаться не можете? Да Вера-то Кирилловна видела вас?
— К Вере Кирилловне гость — оттого и ушли мы.
— Что за гость, откуда?
— Алексей Иванович Шайбин, года четыре тому назад в Париже знать его пришлось.
— Шайбин приехал! — вскричал Илья, все более волнуясь. — Постойте… А про письмо она вам не говорила?
— Нет, дружок дорогой, ничего не сказала, пообещала сказать, да, видно, не успела.
Илья схватил нищего за рукав.
— Прошу вас, вернитесь, вы и не знаете, что у нас за события: мне, верно, завтра в Париж ехать, Горбатов отыскался, Васю сманивает.
Странник тихо качнул головой и положил руку на плечо Анюты.
— Не можем, — сказал он торжественно и веско, — оба не можем. С Алексеем Шайбиным нам никак невозможно.
Илья провел рукой по лицу и здесь словно в первый раз заметил Анюту.
— Здравствуй, девочка, — сказал он, — так это ты мне писала?
Анюта молча опустила голову, от волнения она ничего не могла ответить.
— Ну что ж ты, довольна теперь? — спросил он еще.
Она подняла на него темные, сияющие глаза.
— Да, — сказала она, — но дедушка скоро умрет, и тогда я работать буду.
Нищий погладил Анюту по голове.
— Когда я умру, Ильюша, Анюта до вас доберется, — сказал он в раздумье, — только ты никому ее не давай.
Илья не посмел спросить, что значили эти слова.
— А Горбатов нашелся, — продолжал странник, — борись с ним, борись за брата. Умен ты, Ильюша, о тебе у нас на Дордони слава ходит.
Илья покраснел.
— О тебе там песня одна ходит, весной спою. Вере Кирилловне передай мой поклон. А что сестра?
— Замуж выходит за француза.
— Ну? На земле будут?
— На земле.
— Тогда не страшно. Благословение Господне, земля одна.
— Брата береги, — сказал еще странник, — Шайбин помешал, я бы спел ему. Его тешит, что он в игру попал, это видно. Судьбы своей боится.
— Многие они своей судьбы боятся, — сказал Илья, — перепуганы нашей русской жизнью.
Илья в внезапном беспокойстве нагнулся к нищему.
— Я не могу простить Горбатову, — сказал он с мукой, — не могу и не хочу простить ни прошлого, ни настоящего.
Лицо странника сразу стало суровым, нос заострился, вздрогнули темные веки над слепыми глазами.
— И не прощай, — шепнул он едва слышно, — не надо. Будь суров, всего простить нельзя.
Илья никогда не видел его таким. Анюта испуганно смотрела на них обоих.
— Чего ты боишься, девочка? — сказал Илья, и легкостью наполнилось его сердце. — Разговоров наших не бойся.
— Она робкая, — и суровость все не сходила с его лица. — Тебе писали о ней — сирота.
Они обнялись, и нищий пошел своей дорогой. Солнце было горячо и ярко, земля пустынна и тиха. И Илья пошел к дому. «Приезжий из Африки, — повторил он про себя, — бывший прекрасный человек», и странная тревога прошла по сердцу его, когда он припомнил лицо Шайбина, четыре года тому назад мелькнувшее в Москве за окном вагона.
