Фредерик Бегбедер - "Windows on the World"

9 час. 45 мин

10 июня 1797 г. мой предок Джон Адамс подписал в Триполи договор с Ливией, в котором Оттоманской империи (владевшей в то время Магрибом) было специально указано, что Америка «ни в коей мере не основана на христианской религии». Америка не выступает в крестовый поход против ислама! Первая афганская война велась против русских, а не против афганцев! В то время наметился союз между Вновь рожденными христианами и саудовскими ваххабитами – последователями Мухаммеда ибн Абд аль-Ваххаба (1703–1792), «Кальвина песков». Мы нередко забываем, что ислам, как и иудеохристианство, опирается на наследие Авраама. Господствующая религия Америки – родная, но враждебная сестра исламского фундаментализма. На наших глазах разворачивается новая Варфоломеевская ночь. Джерри и Дэвид – жертвы Варфоломеевской ночи нефтедобывающих стран. Правоверные христиане против правоверных мусульман: я вот-вот умру из-за инцестуальной ссоры между двумя сектами миллиардеров.

Но я-то никогда в это не верил! Мои родители боролись против абортов, против алкоголя, против проституции и гомосексуализма, но мама принимала противозачаточные таблетки, отец каждый вечер выпивал, а поблядушки и педерасты заполонили и Техас, и всю остальную страну! Я никогда не одобрял их воспитания; в университете я одно (очень недолгое) время даже был сторонником американской компартии – только чтобы позлить папу, поддерживавшего Рональда Рейгана! Почему же я должен за них расплачиваться? Берите моих родителей, они свое отжили, эти «сочувствующие консерваторы»! Я был, черт побери, марксист, а не евангелист! О my God, у меня едет крыша…

– Папа! У меня голова болит…

– Дыши ртом.

Мы спускались вниз в черном облаке, окутавшем «Windows on the World».

В Нью-Йорке вам всюду подают лососевый мусс, или лосося в нарезке, или просто лосося. И что им дался этот лосось? Они не едят ничего другого. В Париже всюду «салаты с молодой зеленью», а тут – стейки из лосося, лосось под горчичным соусом. Но модный квартал, как ни парадоксально, называется «Мясной рынок».

Клубы в Meatpacking District вполне соответствуют его названию: это и впрямь сущие мясные лавки. Модели пляшут, как куски говядины на крючьях. Я спрашиваю у накокаиненного по уши ньюйоркца, где он отдыхает от этого сумасшедшего дома. Он отвечает – на Ибице. Честное слово, некоторые ньюйоркцы неизлечимы. Их невозможно спасти от их апокалипсиса. Красота упертости.

Вышибала в «Cielo» на вид не слишком open-minded.[109]

– Are U on the list? Вы в списках?

– Э-э… yeah, конечно…

– Ваше имя, сэр?

– My name is Oussama.[110] Усама Бен Гребаный Ладен, ОК?

Когда отпускаешь подобные шуточки эдакой роже, надо уметь быстро бегать.

Чтобы писатель боялся книги, которую пишет, – такое нечасто встретишь.

В «Taj» я любуюсь длинноволосой блондинкой в черном – высокой, печальной и окруженной братьями. Сам не знаю, как я с ней заговорил. Может, пролил на нее свой стакан, потому что меня толкнул молодой расхристанный француз. Я прошу прощения и вытираю яблочный мартини на ее белых грудях. Тут-то она говорит, что ее телохранители начистят мне морду. Я прошу их урезонить. Она смеется и представляет мне двух своих гигантов-братьев. Я замечаю, что ногти у нее накрашены в цвет ее жвачки. Я спрашиваю, куда она потом. Когда ты – незнакомец в далеком городе, надо этим пользоваться и идти напролом. Она говорит, что они едут в «Лотос». Потом исчезает в толпе. Я беру такси и жду ее в «Лотосе». Час спустя, когда приезжает она со своими церберами, мне уже море по колено. Она узнает меня и улыбается. Чтобы понравиться американке, нужно показать, что ты настойчив. Все ее жесты прелестны. Похоже, ей небезразлично мое присутствие, но смущают охранники-братья. Она подходит и заговаривает со мной, тронув за локоть. Я говорю, что всю жизнь мечтал заделать детей фотомодели. Она спрашивает, не француз ли я. Я изображаю испанца. Она смеется звонким, хрустальным смехом. Я беру ей стакан, она выпивает его залпом. Нью-йоркские женщины сделаны из очень крепкого хрусталя. Она первая наклоняется к моим губам. Она целует меня, язык у нее холодный и мокрый от льда. Ее шея пахнет мылом. Я все беспокоился, сможет ли мой член сегодня прийти в рабочее состояние, но все в порядке, у меня тут же встает. Я спрашиваю, как ее зовут. Она отвечает – Кэндейси. Я спрашиваю, где я мог видеть ее раньше. Она отвечает: на плакатах «Victoria's Secret». Она спрашивает, чем я занимаюсь. Нью-йоркские женщины часто задают этот вопрос, а потом прикидывают в уме вашу зарплату. Я говорю, что пишу роман о «Windows on the World». Ее лицо каменеет. Как будто я огрел ее дубиной. Она говорит, что ей надо на минутку отойти, она сейчас вернется. Она так и не вернулась.

А вы знаете, что Вавилонских башен было две? Археологи не оставили на этот счет никаких сомнений. В Борсиппе, около одного из рукавов Евфрата, в нескольких километрах к югу от Вавилона до сих пор высятся развалины Зиккурата, храма, который, согласно местной традиции, и мусульманской и христианской, был первой Вавилонской башней (Домом семи связующих неба и земли). Эти руины даже и сейчас имеют высоту 47 метров и обломок стены на вершине. Как гласит местная легенда, Бог, в наказание богохульникам, наслал на башню комету, которая врезалась в ее вершину и вызвала пожар, следы которого и по сей день хранят почерневшие плитки (можете проверить на месте).

Но была и вторая башня, чуть севернее. Вторую башню, возведенную в Вавилоне, разрушили ход веков и череда нашествий. Сейчас от нее остались лишь следы фундамента, но, согласно Геродоту (V век до н.э.), который утверждает, что поднимался по ее ступеням, в ней было 7 этажей и 91 метр высоты.

Жили-были две Вавилонские башни-близнецы… в Ираке.

Арт Шпигельман нашел точное слово: он сказал, что ньюйоркцы обращали лица к Всемирному торговому центру, словно к Мекке. Может, эти башни заполняли какую-то духовную пустоту? На этих двух ногах покоился американский миф. Трудно даже вообразить, что такое был Всемирный торговый центр на закате дня: две светящиеся колонны, а если подойти поближе, тысячи желтых квадратиков, горящие окна мелких контор, гигантская шахматная доска из гладкого стекла; внутри тысячи марионеток снимали телефонную трубку, набирали что-то в текстовых редакторах, ходили взад-вперед со стаканом кока-колы без кофеина в руках, перебирали страшно важные бумаги, рассылали эпохальные e-mail’ы по всему миру; тысячи огней в темноте, сияющий муравейник, атомная станция, с которой все начиналось и которой все кончалось, маяк непобедимого мира, меч, рассекающий облака, – он давал опору ньюйоркцам, когда день угасал, небо багровело и они чувствовали, что на душе у них неспокойно.

Те немногие, кто еще жив в «Windows», начинают петь «God bless America» Ирвинга Берлина (1939):

(Эту главу понимать буквально.)

Что изменилось по сравнению в 80-ми годами: тогда ньюйоркцы говорили «Hi», а теперь – «Hey, what's up?».[112] В их манере здороваться поубавилось деликатности, зато добавилось удивление. «Hi» вспоминается как улыбчивый, учтивый привет, радость от встречи. «Неу» после катастрофы звучит иначе. В нем мне слышится: «Гляди-ка! а ты чего тут делаешь? ты еще живой? браво». Но, наверно, это опять моя паранойя. Я кружу между билдингами, словно стервятник в поисках падали. Я хожу по вертикальным улицам, вдыхая запах свежего горя. Писатель – это шакал, койот, гиена. Ну дайте же дозу отчаяния, я ищу трагедию, у вас не найдется под рукой небольшого зверства? Я жую жвачку и скорбь сирот.

Некоторые критики называют кино окном в мир. Другие говорят то же самое о романе. Искусство – это window on the world. Как дымчатые стекла стеклянных башен, в которых я вижу свое отражение: длинный сутулый силуэт в черном пальто, журавль в очках, меряющий тротуар широкими шагами. Я пытаюсь убежать от этой картины, ускоряю шаг, но она гонится за мной, словно хищная птица. Я пишу автобиографический роман не для того, чтобы сбросить с себя покровы, но чтобы скрыться. Роман – это зеркало без амальгамы: я прячусь за ним, чтобы видеть все, а меня чтобы не видел никто. Зеркало, в которое я смотрюсь, я в конце концов протягиваю другим.