– Отчего же? Догадываюсь, – Иосиф ответил спокойно. – И что из того?
– Отец собрался с тобой побеседовать. Думаю, будут отговаривать. Если я, конечно, поняла правильно. Она русская?
Брат молчал.
– Если ты явилась для этого... – он смотрел в сторону. – Тебе не кажется, что сейчас ты несешь бред собачий?
– Кажется. Только бред начнется тогда, когда у вас появятся дети. Черт бы побрал все эти ваши женитьбы по любви! – она крикнула жалким голосом.
Глаза Иосифа вернулись:
– При чем здесь?..
– А при том. В нашей стране... Ты не понимаешь? Такие, как я, – незаконнорожденные. Здесь нельзя быть такой.
– Разве я?.. Разве когда-нибудь?.. – Иосиф начал растерянно.
– Она блондинка? – Маша прервала.
Жалкая ярость уходила. Вместо нее подступала усталость, словно яростных сил хватило ровно на столько, чтобы выкрикнуть эти слова. Которые брат, связавшийся с русской женщиной, назвал бредом собачьим.
– Сядь, – он указал на кресло, – надо поговорить. Тебе не кажется, что ты заигралась? Что это все такое? Ты молодая, радуйся жизни. Вот, бери пример с меня, – брат улыбнулся виновато. – Что касается моей мамы... Маму я люблю, но следовать ее представлениям о жизни... Честно говоря, я и сам не знаю, как вышло, как-то само собой... Валечка говорила, ты ничего не знаешь, но, в конце концов, рано или поздно... – он замялся и замолчал.
– Валечка? – Маша переспросила, все еще не понимая. – Твою блондинку зовут Валечка?
– Перестань, – он говорил серьезно. – Она не блондинка. Валя. Твоя институтская подруга.
Джемпер, сунутый в грязное, становился свидетельством из свидетельств: собственными руками она ощупывала его на галерее, прежде чем купить.
Сведя руки на солнечном сплетении, Маша согнулась в три погибели. Яростный хохот вышибал из глаз слезы. Отсмеявшись, она вытерла глаза насухо:
– Если бы не ты, а кто-то другой... я бы не поверила. Сказала бы – сплетни. Ты собираешься на ней жениться?
– А что такого? Она меня любит. Этого не вычеркнешь. Что касается мамы, я думаю... Ей всегда хотелось скромную невестку.
– И где эта скромница сейчас? – Маша оглянулась, как будто теперь, после его признания, Валя должна была выйти из-за шкафа.
– В кино. Ушла, не хотела встречаться, пока я... пока мы...
– Вот и славно, – Маша одернула юбку и поднялась. – Значит, пора идти. А то... Как бы сеанс не кончился. Раньше времени.
Пряча глаза, он помог ей надеть пальто и распахнул дверь.
Шорох на верхнем этаже заставил насторожиться: кто-то ходил по лестничной площадке, ступая мягко и осторожно.
«Ишь, знает кошка!» – Маша вошла в лифт, так и не подняв головы.
Трясясь в промерзшем автобусе, она обдумывала свои дальнейшие действия, но так ничего и не придумала. Единственное, что казалось ясным, – отношения с Валей. К этой шустрой пионерке она больше не подойдет.
1
Мама тушила котлеты. Дядя Наум почти не мог глотать, поэтому готовили мягкое. Чистая пол-литровая банка, накрытая марлечкой, стояла на кухонном столе.
– Как он? – Маша спросила равнодушно.
– Плохо! – мама сокрушалась. – Тетю Цилю жалко, – расправляя марлю свободной рукой, она процеживала морс.
– И когда заступаешь? В ночь? Или утром?
Папин брат умирал. Каждый день мама ходила в больницу. Они дежурили попеременно: мама и дядина жена.
– А помнишь, тетя Циля подарила мне платье? Серое с красными пуговками? – Маша вдруг вспомнила.
– Какое платье? – мама отмахнулась. – Иди, не мешай.
– Ну как же, на какой-то праздник. Мне было лет семь.
Мама доставала котлеты и укладывала в баночку:
– Циля всегда хотела девочку: Ленька – сын. Приятно купить девчачье, – мама нашла объяснение.
– Наверное, дорогое? – Маша опустила глаза.
– Ну... По сравнению с их обычными подарками... – мама заворачивала крышку. – Всю жизнь дарили копеечное. Господи! – мама спохватилась. – Оставь меня в покое! Не помню, – она отреклась решительно. И от памяти, и от слов.
– Как ты думаешь, – Маша продолжила настойчиво, – если что-нибудь случится с тобой?.. Они тоже будут так ходить?
– Кто? – мама обернулась, словно ее застали врасплох.
– Не сомневайся. Не будут, – Маша произнесла прямо в застигнутые глаза.
– Я же не для этого, я для папы, – мамины движения стали суетливыми. – Боже мой, – она присела на табуретку. – У Цили что ни год, то похороны: сначала мать, потом отца, теперь вот... – не замечая того, мама говорила о дяде Науме как о деле решенном.
Отвернувшись к окну, Маша думала: с родителями всегда так. Никогда не отвечают по сути. «Ходят вокруг да около. Не хотят думать. Или не умеют». Она почувствовала холодное презрение. По сути всегда отвечал брат, но теперь, когда он связался с пионеркой...
– Знаешь, – мама вытерла руки о фартук. – Последнее время стала уставать. Так посмотреть, ну что я такого сготовила? Помнишь, как раньше, когда на праздники? Стояла у плиты по двое суток... – об этом она вспоминала с удовольствием.
Эти праздники Маша помнила отлично. Хлопоты, которые начинались задолго. Мама бегала по магазинам, доставая самое необходимое. Вываривала ножки на студень, крошила горы салатов. На кухонном шкафчике стояла бадья с тестом. Улучив момент, Маша отрывала сырые клочки. В ванной плавала живая рыба. Умирая в неволе, она становилась особенно нежной на вкус.
– Тогда еще можно было, в Елисеевском, – мама оживилась, вспоминая.
– А потом?
– Потом?.. Потом уже нет. Рыба только мороженая...
Маша поморщилась:
– Я не об этом. Теперь никаких праздников. Встречаются только на похоронах.
– Да бог с ним! Давняя история, – мама взялась за баночки.
– Знаешь, что мне не нравится? – Маша прислушалась. Панька, ползущая в ванну, шаркала за дверью. Последнее время она сдавала на глазах. – В нашей семье слишком много давних историй, – Маша переждала шарканье. – Только потом почему-то оказывается, что все они совершенно свежие. Прямо как живая рыба.
– Ну зачем тебе это?.. – мама начала неуверенно. – Тогда... В общем, должна была родиться Татка. От родственников я скрывала...
– Почему? Ты что, нагуляла в подворотне?
– Конечно нет, господи... От законного мужа, – мама говорила сбивчиво, словно оправдывалась. – И живот такой аккуратненький. До семи месяцев совсем незаметно...
Снова она отвечала мимо, как будто специально обходила главный вопрос.
– А потом после лета пришли Макс с Борисом и сразу заметили. Знаешь, они поразились так, будто я и вправду... – невозможная мысль о подворотне залила мамины щеки.
Маша усмехнулась.
– Ну вот, – мама вздохнула, – сели, я подала обед, и они стали говорить, что второй ребенок – неприлично, в наше время никто не рожает, и все такое... А я послушала, а потом говорю: так что прикажете? Сделать аборт? А они молчат и жуют. А потом, дескать, можно и аборт. Тогда я встала и говорю: убирайтесь из моего дома, явились учить меня всем кагалом! А папа, – казалось, она сейчас заплачет, – побежал за ними... И когда родилась Татка, не поздравили. Папа очень страдал. Потом как-то ушло, сгладилось, но праздников я больше не устраивала.
– И как ты думаешь, почему? – Маша спросила высокомерно. – А потому. Пока один ребенок, женщину бросить легче. С двумя – труднее. – Втайне Маша надеялась, что мама начнет возражать. Но она кивнула:
– Они и с тобой-то смирились с трудом. Считали, что отцу я не пара. Ты уже родилась, а они все мечтали... – мама говорила с горечью.
– Так и сказала, всем кагалом? – Маша засмеялась.
– Перестань, ничего смешного... До сих пор стыдно, – она призналась тонким, беззащитным голосом.
Сердце рванулось и замерло.
– Да ладно тебе! – Маша хлопнула ладонью по столу. – Что нам до них? У нас своя семья.
– Все равно... Папа страдал, мучился, – мама улыбнулась через силу.
Тень Паньки, доживавшей свои последние дни, шевелилась в ванной.
2
Наум умер через неделю. Тетя Циля едва успела уйти, когда он открыл глаза и позвал. Последние дни вообще не приходил в себя, а теперь вдруг позвал, мама рассказывала: «Зовет, а глаза мутные». Она как раз стояла у кровати, вынимала баночку с морсом – еду он уже не глотал. Так бы и не расслышала, если бы отошла к раковине. Шевелит: «Циля, Циля», – а мама говорит: Циля ушла, скоро придет, это я, Тоня, а он снова – Циля, Циля...
– Знаешь, – она рассказывала, – последние дни стал похож на папу в молодости, уши оттопыренные, волосы слиплись, тоже чуть-чуть рыжеватые. Я однажды даже обмолвилась: Миша, говорю, Миша, а потом испугалась и говорю, Миша обещал прийти в воскресенье, повидаетесь, а ему все равно – не слышит. Эти больницы наши, я уж насмотрелась, раковых не лечат. Кладут умирать...
– А что делать? Рак. Разве он лечится? – Маша поглядывала на соседский кухонный стол.
