Машина рука дрогнула и коснулась лба. Пальцы, скользнув по виску, добежали до верхней губы. В ноздри ударил запах мерзлого грунта. Она узнала этот запах. Перед могильщиком, закованным в золото, ее руки пахли так же, как пальцы профессора, поднявшегося из лагерной земли.
Тошнотворная вонь отдалась в глубине под желудком, и, положив пальцы на горло, она заговорила. Кровь, ходившая под спудом, нашла выход: грязные слова, рожденные волчьей пастью, играли в звериных связках.
Могильщик слушал внимательно. Тень, похожая на радость, легла на вздутые бугры. Мертвые глаза сверкнули живым восхищением: девка, не пожелавшая хоронить в воду, говорила на правильном языке.
Он усмехнулся и подтянул к себе могильные документы:
– Участок шестнадцать. Там, блядь, сухая. Оформишь в конторе – я распоряжусь.
– Сейчас едем на поминки, – мама склонилась к ее плечу. Институтский автобус остановился на перекрестке. Водитель пережидал красный свет. – Вообще-то... поминки у них не принято, – мама шепнула едва слышно. – Ой, боюсь, папа перенервничал, выпьет лишнего, – в первый раз она разговаривала с дочерью как с равной. – Может, ты ему скажешь?
Тетя Циля, сидевшая впереди, обернулась и закивала благодарно: благодарила за сухую могилу. Маша вспомнила клетчатое платье и подумала: я отдала долг. Им, не признавшим ее сестры, она должна была одно-единственное платье, украшенное красными пуговками.
В квартире, куда они приехали, хозяйничали тети-Цилины подруги. Столы были накрыты. Тетя Циля пригласила садиться и ушла к себе.
– Циля совсем измучилась, – мама шептала над ухом.
Маша вспомнила и пробралась к отцу.
– Мама просила, чтобы ты не очень-то... – она кивнула на череду бутылок.
– Молодец. Девка-гвоздь!
Так он хвалил ее только в детстве. Теплая волна хлынула в сердце, и, справляясь с собой, Маша ответила:
– Ладно тебе. Я же понимаю. Брат.
Общий разговор не складывался. Выпив за землю, которая должна стать пухом, Маша поднялась и вышла в коридор. Из кухни несло съестным. Кухонный пар покрывал стекла беловатой испариной. Пощелкав выключателями, она приоткрыла дверь.
На деревянной доске, положенной поперек ванны, сидел мужчина лет тридцати.
– Простите, – Маша отступила.
– Прошу, прошу... Нисколько не помешали. Скорее наоборот, – веселые глаза смотрели с любопытством.
– Вы... Тоже мой брат?
Время от времени полку аргонавтов прибывало. На семейной сцене появлялись приезжие братья.
– Надеюсь, что нет. Хотя, – он продолжил безо всякой связи, – сегодня главная героиня – вы. Все только и говорят о вас и вашем подвиге, – внятный ленинградский голос, изломанный легкой манерностью, звучал иронично. – Своим беспримерным героизмом вы оттеснили в сторону покойного.
«Нет, точно не приезжий».
Вялые кисти его рук сошлись на груди. «Не волк. Этот – травоядного племени». Продолговатое лицо усугубило сходство: его тотемом был кенгуру.
– В сторону? И в какую? – Маша ответила в тон.
– Ну...
Он замешкался, и она опередила:
– Меня зовут Мария.
– Начало многообещающее, – он улыбнулся. – Увы, не могу соответствовать. Больше того, в известном смысле иду поперек: Юлий, – привстав с доски, он поклонился вежливо и церемонно.
– И кем вы мне приходитесь? – Смысл его речей оставался туманным.
– Я, – он усмехнулся, – сын Екатерины Абрамовны, ближайшей подруги тети Цили. Мать моя, урожденная Циппельбаум, позвана в ваше изысканное общество в качестве добровольной прислуги. Мне, ее отпрыску, тоже нашлось местечко, правда, не очень теплое. Использовали в качестве мерина, – он поднял губу, обнажив передние зубы.
– Что-то я не заметила вас на кладбище, когда они тащили телегу.
– О, – Юлий махнул рукой, – для кладбищ я не годен. Исключительно на продуктовых дистанциях. Чего не скажешь про вас. Кстати, сколько вы там заплатили?
– А что, без денег не справиться?
Это травоядное явно переступало черту.
– Без денег? Увы... Есть такой грех. Однако, – верхняя губа дрогнула, – если желаете, перед вами я готов ответить за все грехи нашего все еще богоспасаемого государства...
– Этим сукам я ничего не платила, – она ответила спокойно и ясно, прямо в травоядные глаза.
– Верю, ибо абсурдно, – он кивнул, сохраняя серьезность. – Хотя и полагаю, что подвиг дался вам тяжело.
За стеной чей-то голос рассуждал громко и пьяно: «Надо было найти ход – на Преображенское».
Маша поморщилась.
– Вам не нравятся подобные сборища? – Юлий уловил гримаску.
– Пойдемте. А то сидим здесь. Как-то нехорошо...
– Как пожелаете, принцесса, – он согласился покорно.
В комнате стоял ровный гул. Присев с краешку, Маша прислушалась. Обсуждали текущие дела. Дядя Макс рассказывал о дачных участках, которые распределял их завод: Орехово или Малая Вишера. Он отдавал предпочтение северным территориям. Тети Цили за столом не было.
«Странно, – она подумала, – умер их брат... Как я и Татка».
Этого она не могла себе представить. Случись такое, она не открыла бы рта.
– Может, пойдем? – она подошла к матери. – Тетя Циля, наверно, устала...
– Надо посидеть, отец обидится, – мама ответила шепотом.
Те, кого Иосиф прозвал аргонавтами, сидели за боковым столом. Братья, к которым Маша не испытывала особых родственных чувств. Если не считать Иосифа.
«Если я умру, они все явятся на похороны...» Она поймала Ленькин взгляд. За общим столом он сидел молча. Маша подошла и встала за его спиной.
– Ну не знаю! Это ты здесь – ученый. А там – кто его знает? – Гена развел руками. – Неизвестно, как сложится...
– Да ладно тебе! – Вовка сморщился. – Всяко лучше, чем здесь.
Женщины собирали посуду. Маша вызвалась помочь.
На кухне, принимая стопку грязных тарелок, рыжеватая женщина улыбнулась:
– Спасибо, Машенька. Вы очень милая девочка, я на вас любуюсь. Меня зовут Екатерина Абрамовна.
– Урожденная Циппельбаум? – Маша спросила и осеклась.
– Как? О господи! – рыжеватая женщина засмеялась. – Нет-нет. Моя девичья фамилия Бешт.
– Давайте я помою, – Маша отвернулась к раковине, кусая губы.
– Ба! Гляжу и не верю: принцесса крови в рядах прислуги, – Юлий стоял в дверях. – Воистину буржуазная революция!
– Ах вот оно что! Вот кто наплел про мою девичью фамилию! Машенька, не верьте ни единому слову, этот человек – врун и демагог, – Екатерина Абрамовна любовалась сыном.
Освободив уголок стола, она расставила чашки:
– Машенька, Юля, садитесь, попейте чаю! Там еще выпивают – не приткнешься.
– Не удивляйтесь, – Юлий поймал Машин взгляд. – Так бывает, когда женщина не получает желаемого. Моя мать всегда мечтала о дочери, но родился я. Делать нечего, пришлось как-то выкручиваться. Кстати, будьте осторожны, этого сокровенного желания она так и не утолила. Теперь вот и к вам приглядывается.
– Юлий, ты дурак! – рыжеватая женщина отвечала с нежностью.
– А вот это, маман, вы зря! Грубые слова. Фи! Мария эдаких и не слыхивала, – Юлий подсел к столу. Его губы шутили, но глаза хранили серьезность.
– Вы, наверное, устали? – Екатерина Абрамовна обращалась к Маше.
– Да, шумно, – Маша ответила вежливо. – А потом, знаете, эти... – она помедлила, – разговоры...
– А что вы хотите: поминки. Где же еще поговорить... – Юлий размешивал чай.
– А моя мама, – Маша начала с напором, – сказала, что у евреев поминки не принято.
– Так то ж у евре-ев... – он протянул.
Маша оглянулась растерянно.
– А я вас предупреждала, – Екатерина Абрамовна подхватила пустой поднос. – Хотите слушать – слушайте. Что касается меня, возвращаюсь к своим прямым обязанностям. Иду собирать посуду, – ее глаза лучились радостью.
Маша отставила чашку:
– А разве вы?.. – она отлично понимала, что ведет себя глупо, но не могла сдержаться.
– ...Не еврей? – Юлий подхватил, помогая. – Еврей. Да. В каком-то смысле. На Западе это называется этнический. Теперь уже не вспомню, но кто-то из западных авторов писал: как только евреи отказываются от своих странных законов, уже во втором поколении они становятся христианами. Конечно, если поблизости есть христиане. Принимая эту точку отсчета, я, кажется, даже третье.
– Вы хотите сказать, они тоже?.. – Маша кивнула на тонкую стену, пропускавшую громкие голоса.
– Во всяком случае, не христиане. Боюсь, у западного мыслителя просто не хватило опыта, чтобы окончательно обобщить. Я же этот опыт имею. Поэтому полагаю так: они – нормальные советские люди, и этим, слава богу, все сказано. В нашем случае второго поколения дожидаться не приходится. Процесс начинается и заканчивается на первом.
– Глупости, – Маша отрезала. – А государство? Почему же оно ведет учет?
– Ведет. Причем строжайший, – он потянулся к чайнику. – Но это, поверьте мне... недоразумение. Наше государство само – трость надломленная...
