— Спасибо за дом, — сказал я Салливану, обтирая малыша.
— Не за что, — ответил мне дедушка. — Не волнуйся. Пока тебя не будет, я позабочусь о твоей семье.
— А как ты? Как твое здоровье?
Салливан рассмеялся.
— Обо мне не тревожься. Твой малыш вернул мне молодость.
Бетти и Салливан ушли из палаты, а я прижал маленького Бена к себе и сел в кресло у окна, выходящего на освещенные солнцем крыши.
Я чувствовал тепло малыша, согревал его своим.
Слезы текли у меня по щекам.
Мы долго сидели так с моим сыном, мальчиком, который был зачат в хаосе дня, переполненного страхом и пеплом.
Какой будет у него характер? Как он будет справляться в этом мире, полном опасностей? Как я буду защищать его, если постоянно вынужден исчезать?
Я вытер рукавом слезы. Груз ответственности соседствовал со счастьем.
Я знал, что пройдет несколько часов, и меня не будет рядом с моим малышом.
И впервые почувствовал себя значительным и крепким.
Я смотрел на спящего маленького человечка, черпал у него силы и улыбался.
До чего же все удивительно! Кто бы мог подумать!
Я припомнил все, что пережил до сегодняшнего Дня.
И мне предстояло снова выдерживать все удары. Ради моего сына.
Сегодня начался новый виток. Война кончится еще не скоро, но я чувствовал, что выиграл серьезную битву.
Все теперь станет другим.
Я наслаждался этим мигом.
Началом новой жизни.
Он был еще слишком молод, чтобы знать, что память сердца стирает дурные воспоминания и приукрашивает хорошие, благодаря чему прошлое становится приемлемым.
Габриэль Гарсиа Маркес
И все пошло тем же чередом…
Я продолжал появляться один раз в году на Манхэттене или, во всяком случае, где-то в Нью-Йорке. Иногда оказывался в приятных местах, например, на рынке цветов на 28-й улице, или на мягком диванчике в баре «Кэмбелл Аппаратамент», или на пляже Роквей-Бич погожим летним утром… Случались и менее приятные пробуждения — на Харт-Айленд, нью-йоркском кладбище для бедных; на 5-й авеню под ногами толпы, участвующей в шествии в честь святого Патрика; на месте преступления в номере жалкой гостинички в Бедфорд-Стайвесант рядом с еще неостывшим трупом, истекающим кровью…
Возвращения, исчезновения мало-помалу стали для меня рутиной. Я следил, чтобы быть всегда тепло одетым, чтобы ботинки были удобными, не забывал часы и деньги в момент исчезновения. И как только вновь появлялся, тут же брал такси и мчался домой.
Бенжамин рос быстро. Слишком быстро, я бы сказал.
На протяжении всего года Лиза делала фотографии, снимала фильмы, так что я словно бы наверстывал упущенное время. Горящими глазами смотрел на первые улыбки сына. Слышал его первые слова: папа, мама, ку-ку, пока. Радовался двум первым молочным зубкам, с которыми он стал похожим на Багза Банни.[38] Следил за первыми робкими шажками. А его книжки с картинками! Плюшевые мишки, обезьянки, пазлы! Его капризы и вспышки ярости. Его ритмичные покачивания, как только он слышал музыку.
Потом он начал говорить целыми предложениями. Игра в мяч. Рисунки — человечки, домики. Ковбойские штаны и шляпа. Трехколесный велосипед.
Меня никогда не было дома, когда он возвращался из школы. Я не видел ни одного спектакля в конце школьного года. Не я научил его различать цвета, не я научил считать. Не мне он рассказывал алфавит. Не я держал седло велосипеда, когда он учился кататься на нем. Не со мной он бултыхался в бассейне.
Когда я возвращался домой, я старался изо всех сил быть «папой». Этот папа сваливался всегда как снег на голову, но не всегда удачно и к месту, а потом исчезал так же быстро, как появлялся.
2
Но и нам выпадали чудесные дни. Дни, когда мы становились тем, чего хотели больше всего на свете, — самой обычной семьей, как все другие.
В 2006-м мы праздновали День независимости на Кони-Айленд. Бену исполнилось четыре годика. Я нес его на плечах. Светило яркое солнце. Мы с Лизой шли рука об руку по деревянному помосту вдоль пляжа и вспоминали, что приезжали сюда в последний раз зимой девять лет назад. Потом мы все втроем купались и ели хот-доги в Натансе, катались на большом колесе обозрения и на русских горках. А вечером вместе с Салливаном отправились смотреть фейерверк на берег Ист-ривер.
Воскресенье в октябре 2007 года. Я очнулся в нескольких десятках метров от нашего дома под фонарем на Кристофер-стрит. И позвонил в дверь где-то в полдень. Открыл мне дедушка. При встрече мы всякий раз крепко-крепко обнимались.
— Как ты вовремя! — воскликнул он.
Я недоуменно сдвинул брови, а он распахнул дверь в столовую. Так я впервые встретился с родителями Лизы.
— Я же говорила, что он есть! — воскликнула Лиза, бросаясь мне в объятия. — Папа! Мама! Познакомьтесь с моим «исчезающим мужем».
И мы провели замечательный день с тестем и тещей, которых я знал как будто с пеленок.
Конец мая 2008-го, восемь часов вечера. Манхэттен-хэндж, или манхэттенское солнцестояние. На улице уже собралась огромная толпа, все хотят полюбоваться закатом. Солнце опустится за горизонт, словно бы катясь по прямым, идущим с востока на запад улицам.
Лиза с Беном только что вышли из дома. Сын с велосипедом, Лиза что-то ему говорит, стоя ко мне спиной. Она не видела, как я появился.
— Папа! — завопил Бен, заметив меня. — Вот он, папа!
Он закрутил педали как сумасшедший, а я смотрел на Лизу. Она повернулась ко мне. Она была месяце на восьмом.
— На этот раз девочка, — сказала она, положив голову мне на плечо.
Я растрогался не меньше, чем в первый раз.
— Но я, похоже, появился слишком рано?
Она махнула рукой, словно бы говоря, что это совсем неважно.
— Я ждала тебя, чтобы мы вместе выбрали имя. Что ты скажешь, например, о Софии?
И еще летнее субботнее утро 2009-го в нашем уютном надежном коконе. Лиза предавалась вкусовым извращениям, намазывая на тостик с соленым маслом нутеллу, а я наигрывал на гитаре песню Леонарда Коэна So Long Marianne.[39]
Малышка София, прекрасная моя принцесса, сидя на высоком стульчике, подыгрывала мне, колотя во всю мочь ложкой по пластиковой тарелке. Бенжамин в костюме индейца отплясывал «танец дождя» вокруг маленького столика в кухне.
На большом кухонном столе валялся номер «Тайм мэгэзин» с бенгальским тигром на обложке и тревожным заголовком:
ИЗМЕНЕНИЕ КЛИМАТА:
ВНОВЬ БЛИЗИТСЯ ЭРА ВЫМИРАНИЯ ЖИВОТНЫХ
Я смотрел на своих детей и не сомневался: они совершенство. Благодаря им я держусь. Они помогают мне верить в будущее. Но всякий раз, глядя на них, я вспоминал надпись на медной табличке: «Подуют двадцать четыре ветра и ничего не оставят». И голос Салливана говорил мне: «Все, что ты будешь делать в ближайшие двадцать лет, окажется замком на песке, волна его смоет. Вот оно, настоящее проклятие маяка: ты словно бы и не прожил этих двадцати четырех лет, они как будто были только в твоем сознании. Никто из тех, кого ты встречал, о тебе не вспомнит. Все, что ты успел сделать за это время, исчезнет».
Я не забыл предостережений деда, но решил жить так, словно история не может повториться. И считал, как узник в тюрьме, дни до своего двадцать четвертого путешествия. Ждал дня Страшного суда.
Весенним вечером 2010 года я отнес Бена на руках в кроватку. Он заснул перед телевизором: сидя на диване в гостиной, мы все вместе смотрели «Аватар».
Я уложил его, укрыл и поцеловал, вдыхая сладкий детский запах, запасаясь им на целый год.
А когда выпрямился, собираясь уходить, Бен удержал меня за рукав.
— Ты опять уедешь, папа?
— Да, сынок, — кивнул я и сел на край кроватки.
— А куда уедешь?
— В никуда, Бен. Ты же знаешь. Мы с тобой уже говорили об этом.
— А твоя другая семья? Ты не к ней едешь? — голосок Бена дрогнул.
— Нет, Бен. У меня есть только одна семья: ты, мама, дедушка и София. Кроме вас, у меня никого нет.
Я взъерошил ему волосенки. Он настаивал, уже сердито:
— Но когда ты не с нами, ты же где-то! Как же иначе?
Я положил ему руку на плечо:
— Я понимаю, что представить это невозможно, но для меня время течет по-другому. Мама тебе объясняла миллион раз.
Бен вздохнул и задал новый вопрос:
— А потом все наладится?
— Надеюсь.
— А когда?
— Через пять лет, — ответил я. — В две тысячи пятнадцатом году.
Бен посчитал в уме и сказал:
— В две тысячи пятнадцатом году мне будет тринадцать.
— Согласен, что ждать еще долго. Ну, ничего, подождем. А пока давай засыпай.
— А можно мне посмотреть, как ты исчезаешь?
