…Наконец из «хорошей» комнаты выглянула сестра и назвала его фамилию.
Он остался сидеть. Чайки кричали в ушах, монотонно гудел тамбурин.
Сестра снова назвала его фамилию и спросила — что, нет такого?
Тогда он поднял руку, вяло улыбаясь…
За все это время она не позвонила ни разу. Сначала он боялся, что не сможет скрыть ужаса и ненависти, если она предложит встретиться.
Потом оценил ее деликатность.
Потом подумал, что она уже уехала, и ощутил странную смесь облегчения и досады: как же так, не попрощаться, даже по телефону?! Не могут же они после всего вот так расстаться, не сказав друг другу последнего слова?
Наконец раздался звонок.
— Митья, — услышал он ее забавный, с этими восточными низкими обертонами, такой милый, такой смешной, безопасный голос… — Я уезжаю…
— Когда?! — вскрикнул он. Сердце его вдруг забилось, как бывает при неожиданной и тяжкой вести. Вдруг в одно мгновение он понял, чем она была в его жизни.
— Я звоню из аэропорта… Уже сдала чемодан, сейчас допью кофе и поднимусь в зал ожидания…
— Как же ты могла…
— Дорогой мой, молчи!.. не надо слов. Ничего уже не надо. Я сколько проживу буду благодарна тебе за твое лицо тогда… Я ведь следила, внимательно следила… Все-таки не зря я всю жизнь люблю тебя, Митья…
Он заметался по мастерской… Остановился перед полкой, на которой столько лет пылился ее тамбурин. Он видел ее серо-золотые плачущие глаза, ее клоунскую гримаску в углах рта…
— Гад! — сказал он своему отражению. — У, гадина!
Сбежал вниз, сел в машину и, выжимая предельную скорость, как когда-то она на своем мотоцикле, помчался в аэропорт…
…Она уже прошла за барьер.
— Мастер-тарабука!!
Она оглянулась, всплеснула руками, засмеялась, засмеялась… Что-то сказала, затеребила какую-то блестящую штуку на шее.
— Я ни черта не слышу!! — крикнул он, боясь расплакаться.
Они стояли у барьера, кричали через головы пассажиров, проходящих контроль.
— …колокольчик!.. Правда, смешно?!
— если… все-таки… позвони мне!
— …когда-нибудь… если буду…
Голоса их долетали сквозь гул толпы, как замирающие звуки тамбурина.
Удар, хлопок, торопливая россыпь, остывающий звук.
Удаляющийся звон колокольчика…
Смешно…
Правда, смешно?
Обхохочешься…
Учительница музыки, вдохновенная и строгая старуха, жила в огромной коммунальной квартире на Чистых прудах. Если закрыть глаза, можно и сейчас вспомнить до мельчайших подробностей, что стояло в этой тесной, как пенал, комнатке, и в который раз подивиться, каким чудом вполз и стал боком к окну старый «Блютнер». На стене висели четыре тарелки саксонского фарфора: на одной кавалер в коротких лиловых штанах знакомился с дамой, в глубоком поклоне отставив икрастую ногу с бантом, на второй — они гуляли под ручку среди двух зеленых кустов, на третьей — откровенно миловались, на четвертой — женились.
Старый «Блютнер» в пустой послеполуденной квартире звучал властно и гулко…
— Менуэт надо играть — так! — говорила учительница и указывала пальцем на третье блюдо, где, прикрыв веером длинную шею и половину щеки, дама пальчиком грозила галантному кавалеру…
Уроки музыки продолжались все детство, до самого девятого класса, пока мама не решила, что пора приналечь на математику, оставив музыку «для души».
В девятом классе их школу слили с другой, математической, в классе появилось несколько новых мальчиков, и в одного из них она влюбилась до беспамятства. Это был блестяще одаренный мальчик: он прекрасно учился, писал стихи, рисовал… И внешне удивительно соответствовал всем своим дарованиям: рослый, тонкий в кости, с волнистыми светлыми волосами, с сильным худощавым лицом — такими она представляла себе ангелов. И даже очки ему шли, и даже имя его, Кирилл, казалось ей благородно-лаконичным, мужественным, летящим. Но главное, голос — светлого счастливого тембра — ввергал ее в экстаз сродни молитвенному. Голос был чистой радостью…
Стоило ему оказаться поблизости, с ней происходило нечто вроде припадка: горло сжималось в спазме, в висках стучали молотки, колени подгибались, по спине бежали мурашки…
Он ее не замечал… Дружил с двумя мальчиками из бывшей своей школы и с ее подругой Фирой — активной девочкой, какие всегда становятся старостами класса, комсоргами, председателями школьных комитетов.
— А знаешь, это даже хорошо, что он ни о чем не подозревает! — уверяла ее Фира. — Не так унизительно для тебя…
Целый год она ждала, что случится что-нибудь — например, в один прекрасный день она спокойно подойдет к нему и что-то спросит, легко и остроумно, как она может, или, наоборот, он вдруг увидит, заметит ее, восхитится ею… Но время шло, и ничего не менялось — каждый раз, когда он проходил мимо или случайно обращался к ней, она немела, теряла самообладание, в висках бухали молотки, колени подгибались…
В десятом, последнем, классе он перешел в другую школу. Она проболела от горя недели три, потом несколько месяцев жила как в погребе, задыхаясь без его голоса; наконец стала выздоравливать от этой запойной любви и в конце концов выжила, обошлось…
Время от времени Фира, которая продолжала дружить с Кириллом и встречалась с ним в каких-то компаниях, приносила новости: он с блеском сдал экзамены в медицинский, он опубликовал в «Смене» три стихотворения, он — капитан команды КВН Первого медицинского… Он закончил аспирантуру… Он женился…
Через несколько лет, когда все они уже переженились, Фира пригласила ее с мужем на день рождения, обронив мельком — приходи, между прочим, и Кирилл будет.
Она пришла. И она увидела его. Это был умный, яркий мужчина с начальственным баритоном, уже добившийся немалого в своей профессии. И он был абсолютно ей безразличен, потому что ничего общего не имел с тем удивительным мальчиком, при звуке голоса которого она цепенела и глохла.
Когда все выпили и завязался разговор, она стала что-то рассказывать, одну из своих забавных историй, — она всегда была артистичной, остроумной рассказчицей и умела подмечать и отшлифовывать те блестки, которые рассыпаны по нашим будничным жизням. И на другом конце стола он вдруг умолк, обернулся в ее сторону, потом заулыбался, расхохотался, удивился и уже весь вечер ходил за ней из комнаты в комнату, а она с удовлетворением взрослой молодой женщины чувствовала эту натянутую бечеву между ними. И была спокойна, спокойна и уверена в своем обаянии.
На другой день позвонила Фира, сказала:
— Слушай, какой успех ты имела вчера у сильной половины! Мне Кирилл говорит: «Как преобразилась Нона! Умна, интересна… А хороша!», а я ему: «Да она всегда такой была, ты просто не замечал!»
И прошло еще несколько лет. В середине семидесятых он эмигрировал с семьей в Америку и там поначалу приживался и пробивался тяжело, экзамены сдавал, ассистировал какому-то профессору — он, кто уже блестяще проводил сложнейшие операции, к кому в Москве добивались попасть на прием! — он подавал инструменты и отвечал: «Да, сэр… Нет, сэр…» Но и такое превозмог этот сильный, талантливый человек, встал на ноги, преуспел, даже разбогател… Изредка на перекладных довозились полузаглохшие приветы… И Фира рассказывала какие-то невероятные вещи: Кирилл приобрел под Нью-Йорком огромный дом — для русских писателей, нечто вроде дома творчества, чтобы тем было где работать… У Кирилла несколько клиник… Он учредил стипендию для молодых поэтов…
Потом жизнь совсем завертелась, закрутилась, рухнула империя, вышла замуж дочка, с огромными трудами построили дачу, купили наконец машину…
Однажды позвонил бывший соученик, сказал:
— Слушай, приехал Кирилл, помнишь его?.. Издал книжку своих стихов, и ребята организовали ему вечер в Музее Маяковского. Хочешь пойти?
Она пошла. Перед самым входом в музей увидела подъехавшее такси, из которого вышел высокий, грузный, не по-здешнему загоревший человек в светлом плаще.
Она приблизилась, окликнула его:
— Кирилл!
Он остановился, вопросительно глядя.
— Я — Нона…
Ахнул, раскинул руки, бросился обнимать…
— Нонка, как я рад, как я рад!..
Она сказала:
— Ну, не буду тебе мешать, тебе ведь надо сосредоточиться перед выступлением… После поговорим…
— Погоди, погоди!.. Что — после! Расскажи, как тут все? Я что-то не могу до Фирки дозвониться, она что — переехала?
— Кирилл, — сказала она… — Фира умерла полгода назад…
Он зажмурился, скривился… тихо спросил:
— А Володька Шкурников?
— Два месяца, как умер от инсульта… Видишь, я не хотела так сразу, но ты спросил, и я не смогла…
— Ничего, — проговорил он как-то осунувшись, — ничего… Что ж тут поделаешь!
