3. ОСТРОВ МАРЛЕН
За завтраком его встретила совсем другая особа. Полная противоположность.
— Гость! Вы изволите опаздывать.
Хотя сомнений не было, что они — двойняшки. Хотя выглядела она значительно моложе. Стриженная под ноль, ярко накрашенная, порывистая брюнетка, в брезентовой робе, с ожерельем в виде собачьего ошейника. Запущенная девчонка.
Это и была Марлен.
— Ищете Лили? Не найдете. Она с рассветом снялась с якоря.
— Что вдруг?..
— По радио пришло штормовое предупреждение. Она и заторопилась, чтобы успеть до тайфуна.
— Что успеть?..
— Во-первых, затовариться. А во-вторых, к другу.
— К какому еще другу?.. — Урбино не мог сдержать себя.
— Обыкновенному. Как у людей. Вы что, думаете, вы один на свете такой?
Урбино тут же возненавидел сестру: любовь к Лили вспыхнула в нем со всею силою ревности.
— Так это она вас выпустила?
— Конечно, нет! Это я цепь перегрызла. — И Марлен оскалилась чудовищной улыбкой, обнажив ряд совершенно черных зубов.
День стоял на редкость тихий, не иначе как и впрямь предвещая шторм.
— Только не читай мне своих стихов! — категорично заявила Марлен. — Они ужасны! Особенно этот твой экспромт.
— А мне твои понравились…
— Так что, она тебе и мои показала?! Предательница!
— Меня больше удивляет, что она показала тебе мои… Когда успела?
— А я подслушала! — рассмеялась Марлен.
— Как ты сумела, ты же сидела в трюме взаперти?
— А у меня есть специальная трубочка, как у ниндзя.
— Какой еще ниндзя!
— Ты что, и правда не знаешь??
И Марлен пустилась восторженно рассказывать об этой замечательной секте, к которой, как стало казаться Урбино, сама себя причисляла.
— А что я умею не дышать под водой, освобождаться от любых оков, сам убедился… Да ты не обижайся, совсем не такие уж плохие у тебя стихи. Только экспромт был ужасен.
— Какой экспромт?
— Который ты ей посвятил.
— Который из двух?
— Так ты что, ей два посвятил?!
— Ну да. Впрочем, один ты не могла подслушать.
— Значит, и он ужасен.
Как ни странно, все сильнее тоскуя по Лили, он поймал себя на том, что ему все веселее становится с Марлен. Проще, естественней. Будто она не ей, а ему сестра. „Я не стараюсь понравиться“, — сообразил он.
— Была бы у меня сестра, а не брат, куда бы проще мне было жить, — сказал он.
— Был бы у меня брат… — вздохнула Марлен. — Хотя бы такой, как ты.
— И что бы ты с ним делала?
— Хотя бы выпивала…
— Ну тогда я подружка, — согласился Урбино.
— Еще по последней — и спать! — решительно постановила Марлен.
И дальше он не понял, что произошло. Не понял или не помнил?
— Это всего лишь моя вариация… увертюра… вариация на тему увертюры к „Волшебной флейте“… нет, Моцарт — это только конфетки… шоколадка с портретом… а вот это теперь моя флейта… я всего лишь исполнительница…
— Ты виртуоз! — вскричал восторженный Урбино. — Я преклоняюсь перед твоей трактовкой!
И он таки упал на колени от одного лишь легкого нажатия ее пальца.
— Ну а теперь Вагнер! Какую увертюру исполнишь ты? Давай „Золото Рейна“… нет, лучше… „Кольцо Нибелунга“… Ой! Да вот так!
— Слушай, зачем ты его бреешь?
— Чтобы ты видел мое тату… Сейчас моя очередь: „Валькирия“!!
И она надела свое тату ему на глаза.
И он уже ничего не видел — он тонул.
Чрево, когда-то породившее его, насильно поглощало его теперь.
Это было нечто равное и обратное рождению, память о котором, выходит, была запрятана так глубоко и невспоминаемо, что только так и можно было до нее добраться. „Мама, роди меня обратно!“ — какая не детская на самом деле, оказывается, шутка! Надо было совсем умалиться, умалишиться, омладениться… нет, еще мельче (что крупнее, микроб или сперматозоид?)… чтобы оказаться наконец поглощенным, проглоченным любовью!
— Ну а теперь „Гибель богов“! — кричала обезумевшая Марлен. — Вместе!!!
Сначала стихли струнные, потом и духовые задохнулись, остались одни литавры.
Урбино заблудился, он запутался в этих кулисах, он раздвигал эти шторы и занавесы — это был театр, в котором только что потушили пожар.
— Как это цыгане в ресторанах поют? — расслабленно бормотал он. — „Поцелуй меня, потом я тебя, потом вместе мы поцелуемся“… О чем это они? Неужели об этом?
— А ты и не знал? О чем же еще?! — низким, цыганским голосом сказала Марлен.
Она нападала, но получалось, она ему льстила.
— Теперь я понимаю, как ты действуешь на баб, что они от тебя отвязаться не могут. Ты всегда делаешь вид, что ты ни при чем, что это все они сами. Вот они и пропадают, бедные…
И тут же ощерится и укусит:
— Ты девушка, Урбино!
— Почему это я девушка? — раздувался он.
— Потому, что ты будишь в них мужчину. Ты вампир! Ты высасываешь энергию их желаний. Это как раз то, что положено делать девицам, а не мужикам.
Он не хотел себе в этом признаться, но с Марлен ему было и легче и проще. Но он не мог даже себе сказать, что и. лучше. Чувство вины перед Лили переплелось с ревностью и стало настолько сильным, что он уже одинаково страстно хотел, чтобы она поскорее вернулась и не возвращалась никогда.
— Тебе не кажется, что это уже кровосмешение?
— Это с Лили-то? С этой медузой??
Ему расхотелось продолжать разговор в таком тоне.
— Нет, со мною, с братом.
— А ты находчив… Нет, с братом я еще не пробовала. Иди ко мне скорей!
— Ты моя Горгона… — захлебнулся брат.
— Братишка… — ласкала его Марлен. — Что, с сестричками захотелось? С обеими? А с двумя вместе не хочешь??
Ужас охватил Урбино при одной мысли о возвращении Лили.
— Что, испугался? Пошли проветримся.
Все представилось ему другим: воздух иначе щекотал ноздри, песок иначе касался ступней…
— Что, опять не понимаешь, куда попал? А ты поднимись на мачту!
— С каких это дров я на нее вдруг полезу?
— А, как на меня… Взгляни-взгляни! оттуда хорошо видно…
Лезть наверх оказалось и долго и трудно: веревочная лестница (как бы это было в кроссворде?., может быть, ванты?) шаталась и нестерпимо жестоко впивалась в босые ступни. И вниз стало боязно смотреть. Но спускаться было уже поздно.
Однако подняться стоило: он действительно увидел все иначе. Это был другой остров — остров МАРЛЕН.
Он был вытянут, как устрица. Две гряды дюн, как створки, как те самые губы… Лесок был как лобок. Вокруг до горизонта простиралось лоно всей жизни — море. И он сам на мачте, как Он был вытянут, как устрица. Две гряды дюн, как створки, как те самые губы… Лесок был как лобок. Вокруг до горизонта простиралось лоно всей жизни — море. И он сам на мачте, как кол, воткнутый в это лоно…
В мозгу плескались два-три литра того же моря, но еще мезозойской эры. В них заплыла рыбка одной мысли и била хвостиком. „Лобок, рыбка… — Его охватила тоска по Лили. — Всё, я попал… Я попал в pussy//пуссю…“[37] — таким ему привиделся теперь пейзаж острова.
Одновременно ему хотелось поскорее спуститься вниз и отомстить этой сучке Марлен, разлучившей его с Лили, так коварно подсунув ей (он теперь стал убежден в этом, наблюдая сверху безбрежно штилевую гладь) ложную радиограмму о приближающемся тайфуне. Ему страстно захотелось отомстить ей, то есть отыметь ее грубо, насильно, сзади, как сучку. Но спуститься оказалось еще труднее, чем подняться.
Господи! Что же это я натворил?!
— Ну, видел?..
И вместо того чтобы исполнить столь грубое намерение, он столь же грубо оттолкнул Марлен, так, что она упала на песок и заскулила, как собачонка.
Он заперся у себя в каюте и не открывал.
Да, ни разу в жизни не попадал в такой степени в п…переплет! Стоило только найти необитаемый остров, чтобы он оказался настолько им же перенаселенным: это же надо, повсюду экспортировать свои Бермуды!
Выразил он это как умел…
ПОХОРОНЫ СЕМЕНИ
Хоть что-нибудь додумать до конца! —
Обидней и отрадней нет венца…
Арифметических страстей четыре действа,
А целое число одно — один, один!
Иррациональный бред есть опыт кратной дроби:
Двенадцать восемнадцатых… ноль, запятая, шесть…
Шестерок ряд уходит в бесконечность,
Вильнув апокалипсиса хвостом…
Хоть раз совсем понять и разделить остаток
На самого себя — такое счастье!
Не жить небрежностию жизни и надежды:
Деление на единицу есть реальность…
Смерть — целое число!
Но разуму безумье неопасно —
И иррациональное зерно
Ученым учтено с спокойствием ужасным:
„Ну что же, здесь не сходится всегда“.
Так право человека есть свобода
Подумать ложно, рядом с мыслью — право.
Так разуму безумье неопасно.
Как будто бы! Есть мера одиночеств,
Каких никто не знал, кроме тебя,
Хотя бы потому, что их изведать —
И есть задача: шифр ее таит
Возможность продолженья, и остаток,
Как он ни мал, есть завтрашний твой день.
Каким бы способом Творца загнал Спаситель
Иначе продолжать ошибку рода?
Какая, к черту, логика в Творенье —
Оно равно лишь самому себе!
Нас заманить в себя гораздо легче,
Чем в землю семечки… И семя есть мы сами.
Смертелен наш разрыв! Такая пошлость
Не понимать, что только в нас есть жизнь!
Не нам кичиться бедностью с тобою,
Держась за схемы общего удела!
Не отпереть нас рабскою отмычкой
Боязни быть отвергнутым… Глаголы
„Отдать“ и „взять“ имеют общий смысл:
ВСЁ не берет НИКТО. ВСЁ никому не надо.
Доставшееся мне… И мера одиночеств —
И есть запас любви, не вскрытый никогда.
Мне надо умирать ежесекундно!
Мне хоронить себя так неопасно,
Как разве дерево хоронит семена…
Их подлинно бессмертье: без разрыва
Из смерти — жизнь. Таит в себе дискретность
Наличие души. Через какие бездны
Придется пролететь, чтобы достичь
Того, что дереву дано и так Жалеть
Об этом, право, нам не праздно:
Однажды перестать стараться быть понятным —
И самому стать тем, что можно понимать.
— Вот это уже на что-то похоже, — одобрила наконец Марлен.
