— Господи! Какой измены??
— С этой шлюхой Марлен.
— Да не изменял я тебе с ней, если это была ты же! Где логика?
— А тут только одна логика и осталась.
— Какая логика! Если ты не ездила к Хаппенену, то откуда керосин?
— Это просто. У меня в той части острова, за леском, склад.
— Ума не приложу, как ты сумела так перевоплотиться?
— Это как раз просто. Когда мы воспитывались в монастыре, то на Рождество разыгрывали прекрасные вертепы. Мне всегда доставалась роль ангела, а Марлен — черта…
— Слушай, уймись. Врешь, как два человека. Это не Голливуд, а два человека. Не три. Ты и я. Я и ты. Всё! Двое.
— Ах, если бы… — вздохнула Марлен голосом Лили, прижимаясь к нему плечиком.
— И ради этого ты обрилась повсюду налысо?
— Я давно собиралась это сделать, до твоего приезда, — сказала Лили голосом Марлен.
— А тату?
— Тату?.. — сказала Лили. — Это все Марлен. Это она в детстве по глупости сделала. Кстати, что у нее там? Я давно не видела.
— Кажется, лилия… Давай посмотрим.
— Ну уж нет! — сопротивлялась Лили, брезгливо отпихивая его готовность.
— Ну уж да! — кричала Марлен, грубо ухватываясь за нее.
Все вдруг сникло и опустилось в Урбино. Он зарыдал.
— А не пошли бы вы обе!! — вскричал он. — Я иду собирать вещи.
— А это я написал именно тебе, Лили. Не Верди, не Марлен.
Он подал ей тщательно заклеенный конверт, на котором размашисто было начертано:
ПОСЛЕДНИЙ СЛУЧАЙ ПИСЕМ
Без адресата и обратного адреса. Хаппенен нетерпеливо плескал веслом, как Марлен хвостом.
— Скорей! Мы не успеем до бури!
И действительно, в небе сотворялось нечто небывалое. Края его загнулись, как у китайской пагоды, а сердцевина провисла, как бомба.
Все здесь ожидало его скорейшего отбытия.
Они уже пересекли половину пролива, когда эта черная бомба оторвалась, как капля.
— Лили! Я вспомнил! — кричал Урбино, захлебываясь, изо всех сил выгребая обратно к острову. — Я вспомнил это слово из кроссворда.
ТРОГЛОДИТ!!!
Подобрал его военный катер. Когда из него выкачали всю воду и он задышал, то первым словом как выдохом оказалось «Хаппенен!».
— Со мной был еще один! Где он?
Ему дали хлебнуть виски. Он хлебнул и поплыл в других волнах...
The more we live —
The more we leave.
The more we choose —
The more we loose.
The more we try
The more we cry.
The more we win —
The greater is sin.
To reach the aim —
Obtain the same.
The only law —
Loose Waterloo.
The only way —
Just run away.
ПОСЛЕДНИЙ СЛУЧАЙ ПИСЕМ
(Pigeon Post)
I
Во сне заранее успели сообщить
мне о твоем приезде… Черт!
проснулся слишком рано, опоздал
на, в рифму приблизительный, вокзал
едва поспел, ругая на чем свет
(едва светало…) слуг нерасторопность:
успели опоздать с такою вестью!
К часам был подан трап. Пришлось спуститься
и попадать в объятья поджидавших
меня каких-то крохотных вьетнамок:
„Прочь! кыш! я не гурман!“ — Они вспорхнули стаей,
корабль ушел, я опоздал безбожно
и казнь придумал лучшему слуге,
успевшему ко мне до пробужденья:
За расторопность. Экая бездарность
старания прилежного успеть
и тиканьем отмерить время жизни,
лишая жизни — время…
Как — за что?!
за то, подлец, что не щипнул служанку,
не выпил лишней кружки и успел,
не опоздал остаться в сна пространстве —
за дверью, с петухами остывая!
II
Так, наконец-то вырвавшись из бреда,
я резко сел, бессонно огляделся:
„Ну ночка! ну и ну… помстилось просто“. За ночь
мне кто-то поменял обивку на диване
и переставил стены. Там, напротив,
где я уснул вчера, — теперь прямоугольник,
поросший кустиками пыли… в этой чаще —
другой, геометрически подобный:
вниз адресом письмо, с крестом диагоналей…
Две нитки с уголков сходились в узелок —
то змей воздушный!.. — тоненькая нить
тянулася к окну. Окно слегка серело
и было как конверт… В пыли лежит окно,
и светится письмо в оконном переплете
и рвется в небо улететь. Такое диво связи —
вполне понятно. Я устал гадать:
означить круг потерь — всегда полезней…
Надорвано окно. Босой, озябший почерк.
На подоконнике повис клочок тумана…
„Вчера я слишком рано
успела на вокзал
не жди не опоздай
целую спи прощай
Маркиза Меранвиль“…
Тьфу, пропасть!
Я порвал. Я отвязал шнурок.
Кто, в наше время, письма пишет, право?..
Письмо взлетело высоко, кивая ветру,
над прусским бывшим городком зарозовело,
опередив восход и обозначив, что наконец сегодня настает!
Я улыбнулся, я смахнул с лица:
„Ну будет, будет!..“ — было это бред,
напоминало сон.
Я ковырял обивки
цветочек, южный, как бы итальянский…
как он здесь пророс? —
на аккуратной, пыльненькой поляне —
письмо лежало.
III
В пространстве, как всегда, соблюдена небрежность:
вот щель в полу, откуда бьется свет, —
что там внизу? — зловещая пирушка;
но, слава богу, им не до меня.
Вдруг — спор фальшивый, ссора, голоса
растут, и двери — дерг!
и смех вульгарный: „Да ну его!“ — уходят навсегда.
И так сойдет, мол.
Спят мои предметы,
чужие тени одолжив в былом пространстве…
Как свет погасший тороплив в тени!
И крик трепещет по соседству с горлом! —
так много ужаса в себе содержат вещи
твои, недоказуемо меняясь:
вернувшись — занимают свое место!..
Вот на гвозде совсем мое пальто,
в нем нету человека, и, однако,
враждебным бархатом воротничок подбит,
а тень гвоздя лежит навстречу свету…
Мне мир моих спасений непонятен!
Так испугавшись разных пустяков,
меня предавших столь неуловимо, —
почтовый ящик, найденный внезапно
на месте тумбочки,
меня не удивил,
а даже умилил… Я усмехнулся
и в щель просунул палец.
„Вот и все“, —
подумал ровно
и, не разуваясь,
беспечно навзничь лег, закинул руки:
„До потолка возможно ли доплюнуть?“ —
Простые мысли в голову пришли:
поставить чайник, марочку отпарить
и дочке подарить.
„Да, да, войдите!“
И нету никого.
Письмо куда-то делось.
В пыли примятый след, вполне из-под письма —
но нету и его. Сюжет, весьма забавно,
прилег доспать…
Прийти пора рассвету,
а мне зевнуть: как смят конверт постели!
и лампочки подвешена печатьк
конверту потолка,
письмом закрыта печка,
потрескался паркет форматами письма…
и шизый голубь сел на подоконник,
где пишется обратный адрес сна.
IV
Научный факт: эпистолярный жанр
нам породил когда-то жанр романа…
Ах, было средство в Средние века —
подарок жизни знать и понимать игру:
погибнуть или умереть —
и наслаждаться
свободой выбора из двух,
предпочитая случай…
Как будто им известно было, будто
читали книгу жизни до рожденья
и был известен им при жизни их роман,
написанный про них…
Единственна случайность!
Слова СУДЬБА и СТРАСТЬ про них, про них,
про них!
Для нас, для нас! — театр их движений:
альковный рок, воздушный почерк шпаг,
паденья — окончательность… Роман
„Записки голубя почтового“ — прекрасен!
V
.. Картинка детская: „неверная жена
последним поцелуем сражена“.
Старательно плечо обнажено,
падение корсажного цветка
и пленницы махание платка —
для будущих возможностей кино
вот „птичка вылетит“ в темничное окно,
и голубь, крыльями взбивая облака…
Стена монастыря, увитая плющом,
облатка опускается в вино,
в глазах твоих становится темно,
а сталь ревнивая потеет под плащом —
в тени стены, увитой тем плющом,
по лестнице звон шпор и помноженье ног…
И силу зрительный здесь набирает ряд
(чтобы успеть наш оператор мог) —
так долог поцелуй прощальных строк…
И стоит жизни — смерть! и стоит риска взгляд
сейчас, сейчас! потом — любезный яд…
Что в этом ритуале — жизни срок?
О знание, что жизнь идет сейчас!
та невозможность разделения на части,
счастливо называвшаяся „страстью“,
что до сих пор уныло ноет в нас:
„Ты?..“ — „Я“. — „Когда?..“ — „Сейчас!“ —
вот корень слова „счастье“.
А мне пора домой, а мне пора из дома —
дорога „к счастью“ хорошо знакома.
VI
Мы будем в прошлом жить! И это сущий рай —
сознание, что в будущем ошибку
мы жизни совершили лишь однажды —
и хватит.
Жизнь хамит, а смерть — любезна
хотя бы тем, что не пройдет, как боль.
Верна нам смерть, и наша ей измена
не оттолкнет ее. Она — дождется.
До встречи что осталось? Вечный миг —
промолодеть до первого шлепка
и стать ничем, что смотрит на меня…
с такой любовью…
хуже мне не станет.
