Свистящие звуки разбудили Мартина. Он слишком долго смотрел на Регину и слишком поздно ощутил беспокойство. Некоторое время он убеждал себя, что так подействовали чувство одиночества, еще никогда прежде не переживавшееся им так сильно, звуки, которые он не мог истолковать, и лес с его темными великанами-деревьями. Но потом все же понял, что его одолели воспоминания, которые казались ему давно позабытыми.
Когда цифры на часах стали черным кругом, мучившим его глаза фиолетовыми искрами, он наконец отдался дурманящему желанию и оглянулся назад. Сначала его новое английское имя распалось на слоги, которые он не мог собрать вместе, и сразу после этого он снова оказался в Бреслау, где в первый раз увидел Йеттель. Мартин немного удивился тому, что она обнажена, но ему было хорошо оттого, что ее черные локоны пляшут в хороводе. И все-таки разум все еще был сильнее памяти. До того, как картины прошлого объявили ему большую войну, он вспомнил о тех странных историях, которые рассказывали друг другу об Африке мужчины из Европы. Они все боялись того момента, когда прошлое парализует их, лишив чувства времени.
— Проклятые тропики, — выругался Мартин.
Он испугался, когда его голос взорвал тишину, но, услышав, как ему ответила только одна птица, понял, что говорил вовсе не так громко; в течение некоторого времени, которое он не мог измерить, Мартин просто наслаждался тихим чувством облегчения, как будто только что избежал опасности.
Регина не походила на свою мать и была далеко не так красива, как Йеттель в юности, но она уже не была ребенком. Предчувствие, что некоторые истории все время начинаются сначала, заставило сердце Мартина биться чаще. Йеттель однажды помогла ему почувствовать себя мужчиной. Регина разбудила в нем желание жить будущим, а не прошлым.
— Поехали дальше, — сказал он. — Ты же хочешь поскорее добраться домой?
— Да я уже дома.
— Тебе нравится на ферме, да?
— Да, но это мой secret[46]. Мои родители не должны знать об этом. Они любят Германию.
— Ты можешь мне кое-что пообещать? Если тебе однажды придется уехать с фермы, не грусти.
— А почему мне придется уехать?
— Может быть, твой отец тоже станет солдатом.
— Здорово будет, — представила Регина, — если ему дадут такую же форму, как у тебя. А мистер Бриндли сказал: «Солдата нельзя заставлять ждать». Все будут мне завидовать. Как сегодня.
— Ты забыла пообещать мне, — засмеялся Мартин, — что не будешь грустить.
И снова Регине стало ясно, что Мартин не просто обыкновенный человек. Он знал, как хорошо повторять важные слова больше чем один раз. Она немного помолчала, а потом спросила:
— А почему ты хочешь, чтобы я не грустила?
— Потому что после войны я вернусь к тебе. Тогда ты уже будешь женщиной. Но сначала мне нужно на фронт. А там не так красиво, как здесь. И тогда я хотел бы знать, по крайней мере, что ты здесь счастлива, как теперь. Это ведь не очень трудная просьба?
— Нет, — сказала Регина. — Просто я представлю, что ты все-таки король. Мой. Тебе ведь это ничего не стоит?
— Абсолютно, — засмеялся Мартин. — В этой забытой Богом дыре научишься мечтать.
Он нагнулся, взял Регину за плечи и прижал к себе. И, прикоснувшись к ее коже, снова потерял всякий счет времени. Ему показалось, что он молод и беззаботен, а потом, когда он услышал свое тяжелое дыхание, — что он старый дурак. Голос Регины зазвучал раньше, чем он снова овладел собой.
— Что ты делаешь? — прыснула она. — Щекотно ведь.
В начале декабря 1943 года полковник Уайдетт получил приказ, который основательно подпортил ему настроение перед тщательно спланированным рождественским отпуском в эксклюзивном отеле «Маунт Кениа сафари-клуб» и, ко всему прочему, оказался самым опасным испытанием для всей его карьеры. Военное министерство в Лондоне передало под его ответственность план «J», который означал реструктуризацию размещенных в Кении вооруженных сил.
Колония должна была, и притом срочно, последовать примеру метрополии и других стран-союзниц и принять в армию его величества таких добровольцев, которые не имели британского подданства, «если они дружески настроены относительно союзников и не представляют угрозы внутренней безопасности». Формулировка «в кругу лиц, желающих быть принятыми на службу его величества, следует провести аттестацию на предмет твердой антигерманской позиции» подкрепила убеждение полковника Уайдетта, которое он вынес из двух мировых войн: здоровый британский рассудок не требовался для приема на службу в английском военном министерстве.
Кроме этого, в пространном постскриптуме указывалось, что непременно следует обратить внимание и на эмигрантов из Германии. Именно эту часть приказа полковник считал путаной, излишней и вообще отдающей шизофренией. Слишком памятны ему были еще указания, поступившие в начале войны. Тогда только беженцы из Австрии, аннексированной против воли, Чехословакии, подвергшейся жестокому нападению, и достойной сожаления Польши считались «дружественными», а эмигранты из Германии — все без различий «враждебными беженцами». С тех пор, по крайней мере по мнению военной верхушки в Кении, не случилось абсолютно ничего, что могло бы принципиально изменить ситуацию.
Полковник Уайдетт сначала послал свою семью на каникулы в Малинди и нехотя отказался от собственного отпуска. А затем с некоторым ожесточением, но и с той дисциплиной, которой он никогда не пожертвовал бы ради небрежного колониального стиля, хотя соблазнов это сделать было предостаточно, подготовился к процессу переосмысления, которого от него, по-видимому, требовали. С необычайной ясностью анализируя вещи, не относившиеся к его профессиональным обязанностям, полковник быстро понял, как это уже было в начале войны, что круг беженцев, по-прежнему казавшийся ему подозрительным, доставит проблемы, которые привычными способами не решишь.
Приказ из Лондона нежданно-негаданно изменил ситуацию в колонии, до этого вполне удовлетворительную. Благодаря принятым ранее мерам люди с континента были хорошо размещены на фермах высокогорья. Там они не представляли никакой угрозы колонии и к тому же были реальной помощью британским фермерам, служившим в армии. А таким офицерам, как Уайдетт, не надо было заниматься их взглядами и прошлым.
Призвать на службу его величества этот круг лиц, в такой огромной стране, к тому же с такими плохими, по военным меркам, дорогами, было, конечно, куда сложнее, чем думали штабисты, сидя в метрополии за зелеными столами. В офицерском клубе Найроби, где Уайдетт, вопреки своей давнишней привычке не болтать о службе, рассказал о своих заботах, вскоре распространилась острота «Germans to the Front»[47]. Полковник воспринимал эту шутку не только как вызов своему исконно британскому чувству юмора, но и как подлость, попытку высмеять его беспомощность. Он не знал, как добраться до этих «fucking Jerries»[48]; он понятия не имел, как можно определить их настрой.
Его прекрасно функционировавшая в этом случае память отчетливо подсказывала ему, что в большинстве случаев речь шла о людях с крайне запутанными историями жизни. Они ведь уже в начале войны попортили ему немало крови. В самых интимных кругах он без утайки признавал, что начало войны, по крайней мере в этом отношении, было «просто упражнением для пальчиков» по сравнению с дилеммой, которую он не разрешил и в феврале 1944-го, то есть через два полных месяца после получения приказа из Лондона.
— В тридцать девятом, — говорил Уайдетт со своим восхищавшим всех сарказмом, — этих парней доставляли грузовиками, и мы могли затолкать их в лагерь. Теперь мистер Черчилль, похоже, ожидает от нас, что мы поедем к ним на фермы и каждого лично проверим, не жрет ли он до сих пор кислую капусту и не говорит ли «Хайль Гитлер».
Странно, но именно ностальгические воспоминания о начале войны вывели полковника на путь спасения. В самый подходящий момент он вспомнил о семействе Рубенсов, а с ними — и о людях, которые в 1939 году так велеречиво высказывались за освобождение интернированных беженцев. Досконально изучив бумаги, полковник наткнулся на необходимые фамилии, которые, к сожалению, снова понадобились. Через письмо, которое он написал не без неудовольствия, поскольку привык приказывать, а не просить, Уайдетт возобновил контакт с Рубенсами; уже три недели спустя в его кабинете состоялись решающие переговоры. Полковник с удивлением узнал, что четверо из сыновей семейки Рубенсов, все еще слишком экспрессивной в его глазах, но вот опять пригодившейся, находятся на военной службе. Один из них служил в Бирме, которая действительно не считалась раем для уклонистов, а другой — в ВВС, в Англии. Арчи и Бенджамин пока находились в Найроби. Давид жил дома, у отца, что означало для Уайдетта двух дополнительных консультантов.
