Неприятно задребезжал телефонный звонок.
— Говорите. Слушаю…
……………………………………………………………………….
— Да. Ждем…
……………………………………………………………………….
— Да, да. Везите…
………………………………………………………………………..
Вадим Сергеевич положил трубку, сначала громко захохотал, а потом насупился и возмущенно сказал:
— Во, дураки. Кретины. Ничего не узнав, не выяснив, вот только так, по звонку, они и делают все. Кретины. Поверили. Так и ведут хозяйство.
— О чем вы, Вадим Сергеевич? — Зоя Александровна с удивлением воззрилась на своего подчиненного.
— Кретин, говорю. Звонят мне и говорят, будто молочной базе, и спрашивают, везти ли кефир. Ни номер какой, ни фамилию — ничего. Я решил проучить их. Пусть везут. Разыграл. Учить их надо. — И он снова засмеялся. — Будут знать, как мышей ловить.
Кто-то в ординаторской засмеялся, приветствуя смешной розыгрыш.
Галина Васильевна вспыхнула, резко повернулась к Вадиму:
— Ты сошел с ума окончательно. Ведь продукты испортятся.
— А мы еще, Галина Васильевна, на брудершафт не пили с вами, во-первых; во-вторых, пора уже уметь работать, и кто-то их должен научить, проучить.
Галина Васильевна вышла из ординаторской.
Вадим Сергеевич, не особенно задержавшись мыслью над мимолетным развлечением, которое он, по-видимому, искренне расценивал как урок хозяйственному миру, перенесся на сегодняшнюю операцию. Он стал рассказывать о ней заведующей, хотя всю ее, от начала и до конца, Зоя Александровна простояла за его спиной, любуясь его умением, пониманием, точностью. «Еще б немного больше спокойствия и поменьше суеты — и его можно выпускать на большую дорогу. А пока на большой дороге он еще опасен, — говорила себе заведующая отделением, — пока на большой дороге он будет вести себя не как хирург, а как ведут себя на большой дороге».
Про сегодняшнюю операцию Вадим Сергеевич рассказывал с хорошим, праведным возбуждением. Он был очень доволен и больным, и собой, и анестезиологом, и тем, что ему эта операция досталась, что начальство не отняло ее у него. И что все пока прошло удачно.
В этой увлеченности своим делом и была надежда на то, что Вадим Сергеевич будет со временем несколько иным, чем сейчас. Была надежда, что он не будет портить кефир.
А пока Зоя Александровна молчала.
* * *
Сергей Мартынович:
«Хорошо, что я его сюда привез. Что привез я. Все пока правильно — ходатайство на машину я ему не подписал, а подвезти, помочь — пожалуйста. Раз уж я его подхватил в машину — ничего мне не стоит сделать небольшой круг и подкинуть до Дома ученых. Этого я тебе не дал, а это я тебе даю. За мной не пропадет. И разговаривал я с ним по-дружески. Мой отказ никак не влияет на наши на настоящие, истинные отношения коллег, даже если один из нас начальник. Я должен быть справедлив.
Коль я уж сюда приехал, пожалуй, зайду и пообедаю. Не люблю я здесь обедать, правда. Полно людей, с которыми придется лясы точить. Еще и чего-нибудь просить будут. Не нужно мне этого здесь. С другой стороны, люди должны видеть меня, не забывать. Нет, нет. Иногда надо. Хорошо, что приехал. И время есть. Пропуск показывать — должны бы в лицо знать. Унизительно в карман лезть, пропуск доставать. Знать должны. По всей осанке и повадке должны понимать. И понимают…
Что мне здесь нравится, так это лестница. Широкая, в коврах. Жаль, дома нельзя так сделать. В квартире даже лестницы нет. На даче можно. Надо, наверное. А в гости приглашать, только у кого машина есть. Кто ж поедет в такую даль на поезде.
Зал полный. Знакомых, кажется, нет никого. Нет, есть. Надо подумать еще. Может, не показываться нм. Пожалуй, подойду. На вид она женщина приятная. А Тит, по-моему скучает. Конечно, сколько можно слушать про одно и то же. Надоело ему, наверное. К ней подклеиться маненечко можно. Особенно если Титу действительно поднадоели следственно-хирургические разговоры. В конце концов, я ей важней, чем Тит. Вся жизнь может оказаться в моих руках. Я ей могу сильно помочь; А что Тит! Достиг я в этой жизни побольше. Потому что активнее к жизни отношусь. Строю ее. Одно слово — хирург. Ну, ее-то этим не возьмешь. Она-то цену нам знает. Это обывательское шобло воспринимает нас как суперменов, а если зрелый хирург так будет думать, так его пора и на свалку. Вид делать — можно. Пригодится.
Они не пьют. Тит за рулем. Я тоже. Но я с ними выпью. Что позволено мне, то другие не очень-то посмеют. Пока до них дойдешь, проберешься к ним… Что здесь еще плохо, так это столы впритык понатыканы. Не только… Здесь еще и… черт!.. Налетел все-таки. Ешьте но-шпу…»
— Здравствуйте, ребята! Если местечко у вас свободно…
Дорогая Танечка!
Что-то мне неприятно стало, что я тебе такое дурацкое письмо отослала. Но это настроение. Во искупление я тебе сейчас все напишу. Все, если сумею. По крайней мере, задумала написать все. Как присягают в судах: «Клянусь говорить правду, одну правду, только правду». Впрочем, что-то я упустила или сказала лишнее. Не помню, надо ли говорить еще и ВСЮ правду. И не знаю, в каких судах так говорят, — в наших что-то я не слыхала. Наверное, у нас это само собой разумеется, а стало быть, молча подразумевается.
События скачут, меня за собой волокут, как какого-нибудь несчастного, привязанного к седлу ошалелого рыцаря. А я волокусь по земле, бьюсь о кочки, вся в ссадинах, ушибах, крови… — но жива.
Пока жива.
А если убрать все красоты, то у меня и сложно, и плохо, и хорошо. С чего начать, подруга? Наверное, с плохого, потому что оно свободнее и проще, а хорошее всегда соседствует со сложным.
А плохо все еще с той девочкой, о которой я тебе уже писала. Казалось бы, куда уж хуже — умерла девчушка. Так нет. На этот раз плохо на ином уровне; так сказать, на следующем витке спирали. А следующая спираль — прокуратура, следствие, суд. Я не помню, писала ли я тебе о Заявлении в прокуратуру. Сейчас идет следствие. Я, не стану тебе рассказывать о всех перипетиях скорбных событий. Сначала мнилось мне, что все это чудачества бумажно-чиновничьего поворота свалившейся на нас трагедии, потому что не видела ни в чем я своей уголовной вины. Мне казалось, это несчастье на уровне моей подушки, которая все выслушает от меня, все воспримет и покорно увлажнится тайными слезами, когда сама перед собой винилась, каялась и маялась вдали от всех причастных к трагедии. Я искала свою вину, искала свои ошибки, памятуя завет моего первого шефа — искать во всякой неудаче собственный грех — так выгоднее для будущего. Да и просто — умерла девочка — затоскуешь. Но вот обрушилось на нас следствие — и я начала искать ошибку в Заявлении. Короче, тебе, наверное, понятен подобный психологический перевертыш. Так или иначе, но я отнеслась легкомысленно к этому еще хоть и не судебному, но безусловно в некотором роде какому-то преследованию. В результате мы стали чувствовать, как день ото дня тяжелеет пресс, ну не преследования, скажем, а расследования. Вначале они, казалось бы, лениво вызывали раз в две недели кого-нибудь из больницы; потом все чаще, чаще, все новых и новых участников и свидетелей тех печальных дел. И оперировавшего хирурга, и меня, потом заведующего и гинеколога, потом заведующего гинеколога и главного врача, патанатома, а теперь и вовсе расспрашивают соседей по палате, которых разыскали по адресам, взятым из истории болезней. Некоторых из нас уже по нескольку раз вызывали. Теперь вызовы следуют ежедневно, а то и по нескольку человек сразу. Впечатление, что сжимается кольцо. Я уже прошла несколько стадий расследования и несколько стадий своего отношения к происходящему. После поисков своих ошибок я занялась вылавливанием блошиных ошибок в письме заявителя, или, правильнее, наверное, надо говорить — истца. А теперь, под влиянием этих тотальных вызовов, вновь вернулась к выискиванию своих ошибок, и опять уже на другом уровне. Ведь, наверное, в чем-то я виновата. Во всяком случае, с перепуга я сейчас почти не оперирую, благо мне дает такую возможность моя начальница и подруга. А сейчас опять на первое место выходит чувство несправедливости и обиды. С одной стороны, мне страшно, с другой — я не верю в возможность тяжелых последствий. К сожалению, у нас не бывает какого-нибудь штрафа или денежной компенсации — сразу судимость, срок, пусть даже условный, или исправительно-трудовые работы. Уже меченый — с судимостью. Родственникам облегчение лишь в виде торжества высочайшей справедливости и удовлетворения чувства мести, (Впрочем, понятия эти близки, родственны.)
Представляешь, как я запуталась! О чем говорю!..
А что касается моих ежедневных, будничных профессиональных забот, то, почитай, их и вовсе нет. Я уже сказала — почти не оперирую: в диагнозе сомневаюсь, всюду вижу осложнения, ножа боюсь, без совета с заведующей шага не делаю, а раньше она сама со мной любила посоветоваться, теперь только таращится на меня с удивлением… Или мне кажется, что с удивлением.
