– Почему?
Прохорову хотелось послушать критику самого надежного эксперта.
– Потому что, – она все-таки взяла вилку и начала есть, забирая с тарелки совсем по чуть-чуть, чтобы еда не мешала разговаривать, – потому что я вам говорила: вы другие, вас сразу заметно…
– Поэтому они хотят не жить здесь в России, а уехать куда-нибудь в Америку или в Новую Зеландию. – Он в точности повторил слова «зятя». – Таким образом, убивается сразу два зайца – их минует война и революция, а то, что они выделяются на фоне остальных – вполне понятно и не опасно. Они и должны выделяться, раз прибыли из России…
– Пожалуй, да… – согласилась Надежда. – Но ведь для поездки и житья даже в Новой Зеландии нужны документы, а где их взять?
– Образцы он просто купил, – честно, хотя и после короткого раздумья, ответил наш герой, – и на старой бумаге сделал такие, что не отличишь от настоящих… Я вот всю жизнь имел дело с бумагой, но разницы не почувствовал… Надо, конечно, вам их показать, может, мы чего и пропустили…
Прохоров сказал и вдруг понял, что впервые заговорил об этой «эмиграции», во множественном числе, включая в это «мы» и себя.
Интересно, заметила это Надежда?
– А на что они будут жить? – между тем спросила она. – Все ваши знания по поводу редких русских книг в Новой Зеландии никому, как я понимаю, не нужны… Володя, по моему представлению, только этим и занимается, а дочь ваша что умеет делать?
– «Зять» насобирал немало денег… – ответил Прохоров, дивясь тому, что ее вопросы точно соответствовали его. – Кроме того, купил какие-то акции и облигации, которые будут в цене…
– Вы все предусмотрели… – восхитилась Надежда.
– Вообще-то, не мы, а Володя… – возразил Слава, – мне повезло, у меня очень умный и толковый «зять»…
Она посмотрела на него, видно было, что они подходят к главному вопросу.
И кстати, тоже ровно на том же месте, нет, скорее в той же последовательности, что и он в разговоре с Володей.
– А вы как к этому относитесь? – деликатно нашла она удобную формулировку чтобы не спрашивать в лоб.
– Для себя они правы… – Прохоров встал, прошелся по комнате. – Ничего хорошего им жизнь в нынешней России не сулит. А так у них самих и, главное, детей есть перспектива…
– Я не совсем об этом спросила… – вынужденно уточнила она.
– И это понимаю… – он остановился, повернулся к ней. – Но тут… – он поискал слова, наконец, нашел, – тут все зависит от вас…
– Как я понимаю, – она тоже встала, – вы делаете мне предложение?
– Да… – только и смог выдохнуть Слава.
И замер, ожидая ответа.
– Предположим, – очень жестко сказала она, – что я принимаю ваше предложение…
– Предположим или принимаете? – прервал ее Прохоров.
– Принимаю… – все так же жестко ответила Надежда, – но как и где, вы предполагаете, мы будем жить?
– Здесь… – робко сказал он.
Все пело в душе его от того, что она сказала «да».
Все напряглось в душе его – отчего она такая сердитая?
– Ну, в смысле в вашем времени, – продолжил он, – только не в России. Мы можем поехать с ребятами, а можем найти какое-то свое место под солнцем. Поделим деньги, которые добыл Володя. Как вы относитесь к Канаде?
– Ничего о ней не знаю… – все так же жестко ответила Надежда. – Но ваш план не годится…
– Почему? – в отчаянии почти закричал он.
– Потому что вы не сможете выйти из моего дома… – печально сказала она. – На улице полно полиции… И все ищут вас, потому что тот человек, который нас преследовал – был лучший сыщик Москвы и он только что вернулся из Парижа, где проходил специальную подготовку.
Слава замер, ожидая продолжения. И оно последовало.
– И вы его случайно убили…
Большую часть ночи Прохоров не спал.
Крутился, вертелся с боку на бок, иногда задремывал, но тут же просыпался…
В последние годы мало спать вошло в привычку, возраст, наверное, но тут было другое…
Каждый раз, когда он закрывал глаза и ему казалось – сон приходит, Слава видел лицо «итальянца». Причем не как положено в кино и в литературе – лицо в тот момент, когда сверток (а что в нем было?) обрушивался на голову врага.
Почему-то он видел, как тот с брезгливой физиономией гонит мужика-мороженщика.
Может быть, подсознание подсовывало Прохорову эту картинку, как некий негатив, некое оправдание тому, что произошло?
Кто знает?
А может, просто память не запечатлела момент удара (чем же я его?) и сохранила только первое впечатление…
Да и темно было, Слава лица не видел, это точно…
Он взял себя в руки, встал, включил свет, нашел помойное ведро и рылся в нем некоторое время, пока не нашел бумаги, в которые были завернуты их с Надей никому не нужные теперь покупки.
На самом большом листе, на том, в который был упакован кирпич, была видна на сгибе узкая красная полоска.
Прохорова передернуло – вот, значит, чем, все по марксизму-ленинизму – булыжник – орудие пролетариата.
Он скомкал бумагу, сунул ее в ведро, хотел выставить помойку за дверь, но передумал – мало ли кому и что покажется интересным. Вынести ведро он сможет только завтра, но и там роются бомжи, будет уже другая классика – как в американских детективах – случайно некто (мусорщик, ребенок, собака) находит труп и начинается расследование.
Прохоров головой отлично понимал, что мертвое тело и узенькая плоска крови – не одно и то же, но держать ЭТО в доме он больше не мог. Поэтому опять достал бумагу, вырвал тот кусок, с красным, тщательно, однако стараясь не задевать пальцами полоску, изорвал его в мелкие клочки и спустил все в унитаз.
А сам кирпич завернул в какую-то тряпку, потом в бумагу и сунул в угол за туалетом…
Выбросить Фабера, хоть он и оказался орудием убийства, рука не поднялась…
Но выбросил бумагу, спрятал кирпич и, как ни странно, стало легче…
За стеной послышался вздох и скрипнула Надина кровать.
Не спит?
Слава был нормальным мужиком и всю жизнь считал, что лучшее утешение в горе, в ужасе, в несчастье – это любимая женщина. А если еще и ночь провести с ней – так вообще – лекарство, каких нет.
Но тут он понимал, что ничего не могло быть, просто потому, что не могло.
Надя вчера, перед уходом, спросила сама:
– Я могу остаться, – сказала, потом, видимо, поняв, насколько двусмысленно прозвучала фраза, добавила: – Посидеть с вами…
– Мне лучше побыть одному… – честно сказал Прохоров, понимая, что может быть, сейчас рвет или надрывает какую-то невидимую нить, их связывающую. – Самому все передумать и пережить…
– Понимаю… – сказала Надя таким тоном, что он почувствовал – понимает.
И вышла.
А он остался один… И к лучшему, наверное…
Слава встал, выключил свет, попробовал еще поспать, но и в этот раз сон длился недолго – его разбудили колокола…
За окнами была серая предрассветная муть…
Может, в храм сходить?
Время уже полвосьмого, вот-вот начнется литургия.
К причастию, конечно, не допустят, но хоть исповедуюсь…
Может, легче станет?
Встал, оделся, решил идти не в Христа Спасителя, там народу всегда миллион, а в Илью Обыденного – там поспокойней.
Но пока шел – начал маяться…
Как он может рассказать об… «итальянце»? Ведь если священник – нормальный человек, он просто обязан послать его с признанием к ментам. Потому что одно дело – Божье прощение, совсем другое, как мы с людьми живем…
Просто обязан отправить его в отделение…
И как ему объяснить, что все произошло сто лет назад?
Как объяснить ментам, если он послушает священника (а как можно не послушать священника на исповеди?), что труп давно сгнил и найти его не представляется возможным?
Есть три варианта поведения властей в такой ситуации – в лучшем случае (если, конечно, он все честно расскажет, как было) его просто выгонят за дверь, как сумасшедшего.
Или отправят в психушку…
Или, решив, что он сумасшедший, но обеспеченный сумасшедший, просто начнут шантажировать и качать деньги…
Какой лучше?
Однако идти все-таки надо, тут выбора нет.
Слава перекрестился троекратно, пропустил двух прихожанок, на что они удивленно посмотрели на него, и вошел в храм…
Вошел, почему-то повернул сразу налево, прошел немного глубже и очутился перед иконой «Нечаянная радость».
Прохоров был не большой знаток икон и совсем не истовый прихожанин. И в храме этом он никогда не был, только мимо проходил и проезжал и видел, что несметных толп здесь почти не бывает. И про икону эту он ничего не знал, только смутно помнил, что как-то она связана с раскаявшимся разбойником.
Но почему-то подошел прямо к ней, помолился, чтобы Господь послал ему прощение. И пошел дальше по храму, расставить свечи – у кануна, у праздника, всем святым, всем святым этого храма, Богородице (эту он уже поставил у «Нечаянной радости»). И пятую – Господу…
Но когда хотел поставить Христу, вдруг увидел, что на амвоне стоит седенький священник и манит его рукой.
