Он просыпался, думая о камнях, что ждали его на площади, окруженной белыми многоэтажными корпусами. Больше десятка глыб, неровных и ноздреватых, каждую выбрал сам. Лежат изогнутой змеей, от средних к великанским и дальше, все меньше и меньше. Смыкаются краями. Это будет дракон, морской, сделанный грубо и точно, от камня к камню. От кончика хвоста, к мощной спине, и лежащей шее, увенчанной головой с внимательными глазами. А вокруг, почти взбираясь на спину и лапы, пусть растут травы и цветы. Будто он вынырнул, вылез на берег и лег, уложив старую морду на сочные травы. Лежит, смотрит.
Думать дракона было прекрасно. Коты и овечки это хорошо, и Горчику нравилось, как те отражаются в глазах женщин и их детей. Но дракон, он такой огромный. Такой — с размахом. Наконец, пришло твое время, Сережа Бибиси, сделать что-то большое. Потому и директор нашел тебя сам, вызвал, деловито крича в трубку.
Он сел, откидывая простыню. По коридору прошлепали быстрые шаги, кто-то постукал в дверь.
— Сергей Иваныч, — пропел женский голос, — белье меняю, вам надо ли?
— Спасибо, — он помедлил, но так и не вспомнил имя, чертыхнулся про себя, — спасибо, так третий день всего, успеется.
Шаги унеслись навстречу смеху и выкрикам.
В маленьком санузле он умылся, привычно невнимательно глядя на худое смуглое лицо под светлыми волосами. Потер щеку и решил — бриться завтра, обойдемся. Сегодня нужно думать дракона уже вплотную.
Влез в истрепанные рабочие шорты, надел рубашку с карманами, в один застегнул мобильник.
Выходя, закрыл маленький номер, в котором — кровать, широкий подоконник, столик с табуреткой, и вешалка. Идя по блестящему коридору, решил, сперва нужно поехать, к Гордею, в Мысовое. Встретиться с Ингой, той, что на скале. И сказать ей, через пару месяцев совершится дракон, первая серьезная, совсем настоящая большая работа мастера Сергея Бибиси. И это — последняя отсрочка, сделает и найдет ее, настоящую Ингу, свою сердечную цацу.
А там, пусть уже будет, как будет.
Небольшая долина меж двух огромных обрывов была перламутрово-серой от зарослей дикого лоха, уютной, совершенно прекрасной и неимоверно замусоренной. Когда-то в нее спускалась грунтовая дорога, отходя от той, что петляла по верхней степи. Но оползень дорогу съел, смял наезженные машинами колеи, и теперь вниз спускались несколько тропинок, мелькали среди черных кривых стволов, ныряли в густые заросли дикого боярышника и исчезали в светлом песке, укрытом россыпями белых и розовых ракушек. Оползень уничтожил не только дорогу. Лет двадцать назад какой-то предприниматель выстроил на краю долинки, у пологого травяного склона десяток кокетливых домиков-близнецов, опоясанных легкими верандами. Теперь они, как детские разбросанные игрушки, стояли, покосившись, растеряв перильца и торча кривыми бетонными углами.
Больше в долинке никто ничего не строил, но любителям дикого отдыха она нравилась, песок на пляже был хороший, крупный и ровный, дно под зеленоватой водой гладкое, а по краям, у обрывов, лежали подводные камни, заросшие черными мидиями.
Потому наверху все лето толпились десяток-полтора машин, а внизу цветными пятнами сверкали палатки, полоскались над ними самодельные флаги. К середине августа дикари уезжали, оставляя в долинке горы мусора, с тучами черных мух, целомудренно-нелепые сортирные будки из натянутого на деревянный каркас полиэтилена, да горы пустых ракушек вокруг каменных очагов на песке.
Сейчас наверху стояло Димкино небольшое войско. Старые машины, которые уехавшие из Крыма мальчишки покупали тут, мотаться летом по морским побережьям, запыленные по глянцу мотороллеры, положенные на траву велосипеды. И народ — человек тридцать парней и девчонок в шортах, велосипедках, старых военных штанах, в разномастных футболках и майках. Стояли, разглядывая кудрявую переливчатую под ветерком сизую зелень и светлый просторный полукруг песка.
— Здесь будет город водружен! — величаво сказал Димка, обводя пейзаж тонкой рукой, — Оум, как там, по-правильному?
— Положён? — предположил Олега, дожевывая бублик и запивая его водой из бутылки, — нет, заложен. Кажется.
— Короче, тут встанем. Гляди, рай какой.
— Фу, мусору там, — сказала девочка Васечки, вся изрисованная такими же, как на нем цветными драконами.
— Правильно, Оля. Заодно уберемся. Ты смотри, чтоб фоткала все подряд. Чего угу? Начинай! Оум, куда ты дел свою Нюху? Пусть тоже снимает. Кстати, тут сеть ловится?
— Чуть-чуть, — Колян помахал рукой со смартфоном, — а внизу вряд ли. Надоели эти гаджеты, — вдруг рассердился, — Гордей рассказывал, когда они пацанами, в трусах ушел и целый день купайся, а тут стереги вот. Фотики, планшеты, прочая хренотень.
Олега засмеялся, с беспокойством оглядываясь:
— Небось, трусы наш Гордей носит с тех самых пор те ж самые. Димыч, вы слезайте, а я Нюху поищу. Попросилась пописать, за горкой, чего-то нет ее.
— Народ, — заорал Димка, выпячивая грудь, — фельдмаршал, то есть я, решили, ну, мы, значит, внизу стоим, дней пять. Согласны? Наверху одна палатка, сторожевая. Остальные вниз. Мешки сразу готовьте мусорные, чтоб в говне не спать сегодня. Что соберем, завтра Васечка увезет. Инстаграмм у кого есть? Джека, у тебя? И провайдер нормальный? Миллион не заплотишь? Тогда так, ты репортаж ведешь, реал тайм. А деффки пусть художку делают. Для Инги Михалны.
Раскидывая руки, заорал, поддерживаемый воплями пыльных, нажаренных солнцем соратников:
— Ййэээхх!
И кинулся вниз, топая по тропинке старыми сандалями.
Через пару минут наверху остался Колян с Кариной, стриженой темноволосой девочкой, похожей на ягоду маслины. Они вытащили из багажника палатку и, не торопясь, растягивали синее полотно, звеня тонкими трубками каркаса. А Олега, сунув руки в карманы и, мурлыкая, отправился к повороту дороги, что уводил за невысокий холм, где осталась Нюха. Улыбаясь, старательно хмурил темные густые брови. Сейчас получит, снова, небось, сидит на корточках, слушает своих бабочек, или разговаривает с кустом белены.
Нюха не сидела. Но разговаривала. Правда, не как предположил Олега, по ее обыкновению, с травой или бабочками. Стояла, одну руку держа у маленькой груди, будто защищаясь, а второй убирая за ухо мелкие виточки пышных волос.
— Пожалуйста, уезжай.
Парень крепче оперся ногой в выгоревшую траву, ухмыльнулся, отражая мотоциклетными очками тонкую фигуру девочки.
— А то что?
Она покачала головой.
— Ничего. Я же сказала, пожалуйста. Это просьба. Я просто прошу.
— Наша девочка Ню. А что скажет Абрикос, когда я ему скажу, свалила и долг не отдала?
— Леха, ничего я ему не должна. Пожалуйста.
Опустила руку, будто пытаясь прикрыться, потому что Леха, осклабясь, прошелся очками по длинным пыльным ногам, еле прикрытым короткими шортами.
— А то ты помнишь, — удивился, кладя руки на оплетенные рукояти, — тоже, сказанула. Я вот все помню. А ты такая была, откуда ж помнишь? Тебе рассказать, какая была? Рассказать?
— Леха… пожалуйста.
Парень надавил ногой, выпрямился, выравнивая черный мотоцикл. Под рычание мотора засмеялся:
— А соплячина твой обрадуется, а? Твой мудачок толсторылый. У вас же любо-о-овь…
— Не надо его трогать. Пожалуйста.
Леха перестал смеяться. Закончил деловито:
— Короче, то не мне решать. Что Абрек скажет, то и получишь, ясно, девочка Ню? Гуляй пока.
Олега вышел из-за холма, когда маленькая черная фигурка укатывалась в марево степи, наклонился, беря Нюху за худенькое плечо.
— Это кто был? Чего хотел?
Поднял ее с корточек, взял руками за плечи, поворачивая к себе испуганное лицо с крепко зажмуренными глазами.
— Нюха, ты чего молчишь? Опять чего-то наворотила?
Та затрясла головой. Заговорила быстро, не открывая глаз, а из-под пушистых ресниц блестели слезы:
— Ничего. Совсем ничего. Я тебя люблю-люблю, Олежка, знаешь, как сильно. Я даже боюсь все время, как сильно я тебя люблю. Наверное, нельзя так, мне так нельзя, ты хороший такой. Я…
Он прижал ее к себе, касаясь небритой щекой ее — нежной, пылающей ярким румянцем, повернул лицо, утыкаясь губами в ее губы. И сказал, невнятно, не отрываясь от нее:
— Глупая, глупая моя любимая Нюха, моя сумасшедшая Нюха, ты меня люби, ладно? Сильно люби, чтоб, как я.
Она открыла глаза, скосила их, привставая на цыпочки, чтоб поверх его макушки осмотреться. Никого-никого, все внизу, машины за поворотом, злой Леха уехал, к далекому страшному Абреку-Абрикосу, и оба о ней знают что-то. Что-то плохое, чего она не помнит. А тут Олежка, который знает о ней только хорошее.
— Нам уже надо идти? — шепот был еле слышным, но мальчик услышал его, и понял. Покачал головой, опускаясь, садясь, и укладывая ее спиной на свои вытянутые ноги.
