— Индейка хорошо пахнет, — сказал ей Френсис.
— Ага. Я сливовый пудинг купила, — сказала она, обращаясь ко всем, и показала жестянку. Потом повернулась к отцу. — Мама говорит, ты ел его на десерт по праздникам.
— Точно, ел. С белым сладким соусом. Сладким–сладким.
— Рецепт соуса на этикетке, — сказала Энни. — Дайка сюда, я сделаю.
— Я сама, — сказала Пег.
— Приятно, что ты вспомнила, — сказал Френсис.
— Невелики хлопоты, — сказала Пег. — Пудинг готовый, только разогреть, прямо в банке.
Френсис присмотрелся к ней и нашел, что в глазах у нее больше нет яду. Эта леди скачет, как термометр. Увидев, что он ее разглядывает, Пег слегка улыбнулась — улыбка не для плаката, не для того, чтобы ты побежал за зубной пастой, но — улыбка. Какого черта, имеет право. Из холода в жару, из жары в холод. У ней это натуральное свойство.
— У меня есть письмо, хочешь послушать, пока там готовится? — сказал Френсис и вынул из внутреннего кармана пожелтелый конверт с погашенной двухцентовой маркой. На обороте было написано его рукой: «Первое письмо Маргарет».
— Получил его не сочту сколько годиков назад. — Он вынул три сложенных втрое листка пожелтелой бумаги в линейку. — Пришло ко мне в Канаде, в 1910 году, когда я был в Торонто. — Он развернул листки и на вытянутой руке, поближе к свету, подальше от глаз, стал читать:
«Милый папочка, ты, наверно, не думал, что у тебя есть дочь, которая ждет твоего письма с тех пор, как ты уехал. Я так рассердилась, что ты не думаешь обо мне, что хотела убежать с цирком, который приезжал сюда в прошлую пятницу. Я делаю уроки, и у меня тут пример по арифметике, который я не могу решить. Может быть, у тебя получится? Как твоя нога, лучше? Надеюсь, что вы выигрываете. Не бегай слишком много с твоими ногами, а то тебя отвезут домой. У мамы и Билли все хорошо. У мамы 14 новых цыплят и еще 2 несушки высиживают. Восьмого числа приедет цирк Дикого Запада. Ты не поспеешь к нему домой? Я хочу пойти. Билли сейчас ложится спать, а мама сидит на кровати и смотрит на меня. Не забудь ответить на это письмо. Надеюсь, что ты там совсем не скучаешь. Смотри, если поймаю тебя с другой девушкой, я ей повыдираю волосы. Любящая тебя Пегги».
— Подумай, — сказала Пег, так и не опустив вилку, — я и не помню это письмо.
— Ты, наверно, много чего не помнишь про то время. Тебе одиннадцати еще не было.
— Где ты его нашел?
— Наверху, в сундуке. Вон сколько лет хранилось. Я только одно письмо сохранил.
— Это правда?
— Это можно проверить. Все бумаги, какие у меня есть, — в этом сундуке; ну и еще в одном месте несколько вырезок.
— Хорошее письмецо, я считаю.
— Я тоже, — сказала Энни. И она, и Билли — оба смотрели на Пег.
— Я помню Торонто в десятом году, — сказал Френсис. — Кругом игры было сплошное жульничество. Раз совсем уже стемнело, а жулик судья, Бейтс его звали, все не прекращает игру. В него бросают помидорами, комками грязи, а он все не останавливает: мы выигрывали, а он был за другую команду. Ловил в тот вечер Толстяк Хауард — подходит к питчеру Карману Вилсону, и мы втроем на горке перекидываемся парой слов. Толстяк возвращается, присел у себя, Карман бросает, судья показывает: «Бол», хотя никто ничего не видел — такая темень. Толстяк поворачивается к нему и говорит: «И ты засчитал это за бол?» Судья ему: «Да». «Я его съем, если это бол», — говорит Толстяк. «Тогда можешь начинать», — судья говорит. А Толстяк берет мяч и откусывает от него кусище, потому что никакой это не мяч, а желтое яблоко я дал Карману. Игру мы, конечно, выиграли, а судья так и вошел в историю как Слепой Бейтс — не мог отличить от мяча яблоко. Бейтс потом стал букмекером. И там тоже жульничал.
— Ай да история, — сказал Билли. — Чудные дела творились в старое время.
— Чудные дела все время творятся, — сказал Френсис.
Пег вдруг прослезилась. Положила вилку в раковину и подошла к отцу, который сидел, сложив на столе руки. Она села рядом и накрыла их своей рукой.
Немного погодя приехал из Троя Джордж Куинн, Энни вынесла индейку, и вся семья Феланов приступила к обеду.
— У меня вид как у бродяги, да? — спросил Руди.
— Ты и есть бродяга, — сказал Френсис. — Но ты хороший бродяга, если ты не против.
— Знаешь, почему люди зовут человека бродягой?
— Не могу понять.
— Потому что им так приятней.
— От правды никто не помирал, — сказал Френсис. — Раз ты бродяга, значит, бродяга.
— Нет, бродяг много умерло. Старых мало осталось.
— Ничего, новые подрастают.
— Много хороших людей умерло. Хороших механиков, машинистов, лесорубов.
— Некоторые не умерли, — сказал Френсис. — Мы с тобой не умерли.
— Говорят, Бога нет, — сказал Руди. — Но Бог должен быть. Он охраняет бродяг. Они встают из снега, идут и выпивают. Взять тебя, ты ведь в новеньком костюме. А взять меня. Как есть бродяга. Законченный бродяга.
— Ну, не законченный, — сказал Френсис. — Ты бродяга, но не законченный.
Они шли по Саут–Пёрл–стрит к гостинице «Паломбо». Половина одиннадцатого; ночь была ясная, звездная, но очень холодная: предвестие зимы. Френсис простился с семьей около десяти и на автобусе приехал в центр. Сразу пошел в миссию — пока не заперли, — нашел на кухне Махоню, в одиночестве допивавшего остатки кофе. Элен весь день не показывалась, и Махоня ничего о ней не слышал.
— Но тут тебя Руди спрашивал, — сказал Махоня Френсису. — Он или на станции греется, или забрался в какой–то брошенный дом на Бродвее. Говорит, ты знаешь в какой. Но учти, Френсис, я слышал, полицейские обыскивают старые дома чуть не каждую ночь. Тут из наших столовавшихся многих нет — думаю, все в тюрьме. Небось ремонт там затеяли, маляры понадобились.
— Не пойму, какого лешего им надо, — сказал Френсис. — От бродяг никакого вреда.
— Разлюбили бродяг полицейские — вот в чем, наверно, дело.
Сперва Френсис заглянул в пустой дом — это ближе всего к миссии. Он вошел через проем без двери и очутился перед сырой, непроглядно темной лестничной клеткой. Подождал, пока глаза привыкнут к темноте, и стал осторожно подниматься по ступенькам, перешагивая через скомканные газеты, осыпавшуюся штукатурку и через негра, калачиком свернувшегося на первой площадке. Пробирался среди разбитых стекол, пустых бутылок из–под вина и содовой, картонных коробок и человеческого кала. Уличный фонарь освещал сталагмиты голубиного помета на подоконнике. Френсис увидел еще одного спящего возле дыры, в которую, по слухам, на прошлой неделе провалился какой–то Мак Мичиганец. Френсис обошел дыру и спящего и нашел Руди. Один в комнате, он лежал на широкой доске, поодаль от разбитого окна, накрыв плечи вместо одеяла газетой.
— Эй, бродяга, — сказал Френсис, — ты искал меня?
Руди заморгал и уставился на него снизу.
— Ты с кем разговариваешь? — сказал он. — Ты кто такой, фэбээровец, что ли?
— Хватит валяться, фриц полоумный.
— А, это ты, Френсис?
— Нет, это Буффало Билл. Ищу тут индейцев.
Руди сел и сбросил с себя газету.
— Махоня говорит, ты спрашивал меня.
— Ночевать негде, денег нет, бутылки нет, и людей никого нет. Бутылка была, но кончилась. — Огорченный своим положением, Руди повалился на доску и сразу заплакал. — Я покончу с собой. У меня склонность, — сказал он. — Я последний.
— Э, вставай, — сказал Френсис. — У тебя ума не хватит с собой покончить. Надо бороться, надо быть стойким. Элен не могу найти. Ты Элен не видел? Надо же, такой холод, а эта женщина без крова. Прямо жалко ее, черт.
— Где зимы и снега нету, — сказал Руди.
— Да, снега нету. Пошли.
— Куда пошли?
— Отсюда. Останешься здесь— угодишь в тюрьму. Махоня говорит, они обыскивают норы.
— В тюрьме хоть тепло. Дадут шесть месяцев, выйду — как раз все цветет.
— Френсису тюрьма ни к чему. Френсис свободен и свободным останется.
Они спустились по лестнице и вернулись на Медисон–авеню. Френсис решил, что Элен, наверно, раздобыла где–то деньги, иначе она стала бы искать его. Может, позвонила брату, и он ей подкинул. А может, заначила больше, чем сказала. Непростая дамочка. А с деньгами рано или поздно завалится в «Паломбо», за чемоданом.
— Куда идем?
— Какая тебе разница? Пройдешься, кровь разгонишь.
— Где ты взял одежку?
— Нашел.
— Нашел? Где нашел?
— На дереве.
— На дереве?
— Ага. На дереве. Там все растет. Костюмы, туфли, галстуки.
— Никогда ты мне правды не говоришь.
— Вот это правда, — сказал Френсис. — Любая хреновина, какая тебе в голову придет, — правда.
В «Паломбо» они встретили старика Донована, который как раз собирался сдать дежурство ночному портье. Было около одиннадцати, и он приводил в порядок стол. Да, сказал он Френсису, Элен здесь. Въехала в начале дня. Да, у нее все в порядке. Была веселая. По лестнице поднималась — вид как всегда. Взяла комнату, где вы всегда останавливаетесь.
