… — а что у вас за отношения с Верой?.. — не выдержал, не прошло и часа, небрежно закуривает, откидывается на высоком деревянном стуле, сама открытость и расслабленность, только глаза его выдают, мне это не нравится, я не обсуждаю друзей, но пока что все в допустимых пределах — я думаю, мы подруги, но всегда есть некоторая дистанция, например, мы не обсуждаем личную жизнь — что это, он удовлетворен или мне мерещится? нарочитая невнимательность — заложит или не заложит? с кем она? — с кем я, с кем ты, Дашенька, какая эйфория, как много ты куришь, горная болезнь и головокружение от успехов… — и у нас разные внутренние ситуации — в смысле? — Вера более структурирована, чем я, она более четко знает, что хорошо, что плохо, что возможно, что невозможно, и она ничего не ждет от литературы, от молодых, а у меня, наоборот, ощущение, что все только начинается, что все впереди и сейчас произойдет какой-то взрыв — да, да, я с вами совершенно согласен, Даша, у меня такое же ощущение, тут мы с вами очень близки, я думаю, нам следует дружить, это будет онтологически верно… а Вере мы скажем когда-нибудь потом, чтобы она не слишком расстраивалась — с чего бы это? с чего это вдруг она должна расстроиться? неужели…
…мы никогда не обсуждаем личную жизнь… Это негласное правило наших взаимоотношений стало слегка нарушаться в последнее время. Впервые за два года нашей осторожной, ненавязчивой дружбы в разговорах стала появляться, проступать некоторая очерченность фигур и мизансцен. Нельзя сказать, что наше общение до этого носило сугубо филологический или философский характер, но намеки были столь слабы и двусмысленны, а фон и освещение изменчивы и размыты, что, казалось, упоминались не живые люди, мужчины, а некие неисследованные атмосферные явления, непостоянство и незавершенность которых были самим условием их существования. Это впечатление усиливалось тем, что мы никогда не называли имен и говорили о них исключительно в третьем лице множественного числа — мне рассказывали, мне привезли, меня просили — и догадаться, что речь идет о вполне конкретных существах, предположительно мужского пола, можно было лишь по общему контексту, по тому, как неуловимо менялось наше состояние и появлялся легкий оттенок иронии — ну ты понимаешь, о чем тут говорить…
… — ты знаешь, Максим, такая странная вещь, я никак не могу встретиться с Верой, у нее был День рождения, я никак ее не поздравлю, то ее нет, то она занята, то у нее занято, то дочка заболевает в последний момент — а ты как хотела? На тебя запал ее мужик, а ты хочешь, чтобы все было как прежде?.. — дождь, ветер в спину, заламывающий зонт, семинары в университете, промокшие ноги, бегом, «…waiting for the miracle to come…», какой маленький и доступный мир, кажется, протяни руку и вот они — Непал, Мексика, Тува, и совершенно не болит голова, целых пять дней не болит голова, абсолютный рекорд, время сложилось гармошкой китайского фонаря, обнажив догоревший свечной огарок апатии, колесо обозрения вращается над городом символом самсары — Алена Владимировна? здравствуйте, вы заняты? — здравствуй, котик, ну, рассказывай, как дела? ты, говорят, познакомилась… — да, очень странно, он сам позвонил… — так, ну, что я тебе могу сказать, ты должна быть очень осторожна… он очень многих женщин просто сломал и убил… что касается Веры, то ты должна выбрать, или она, или он… он вас поссорит… помяни мое слово… он очень коварный… главное — ни в коем случае не влюбляйся в него… не теряй голову — да нет, все в порядке, я контролирую ситуацию — сейчас контролируешь, а потом — перестанешь… пообщайся, конечно, но осторожно… — сны, нагие и беспощадные, выворачивающие самое нутро, жизнь началась заново, вернулась, взорвалась, встала на дыбы (вздернута на дыбу?) — хочется писать, ловить все эти состояния, звуки, полутона, намеки, переходы, переплетения нитей, собирать, складывать по кусочкам магический витраж, хрупкую мандалу, спотыкаясь о вылезшие из земли шишковатые корни, жадно глотая судорожные порции воздуха, избавляясь от детской мягкой кожуры…
…с моей стороны это объяснялось не скрытностью или страхом сглазить, а тем, что я давно и прочно пребывала в полном душевном анабиозе, и конца этому не предвиделось. После четырех лет непрерывных истерических романов, объяснений, ожиданий, надрывных исповедей и отповедей, уходов, возвращений, приступов христианского смирения и всепрощения, во время которых я начинала бегать по утрам, заниматься с гантелями и пить исключительно минеральную воду, сменявшихся исступленностью и одержимостью, совершенно бесплодными, во мне воцарилось флегматичное равнодушие. Я регулярно ходила в церковь, я понимала причины моих прошлых проблем, я не испытывала больше ни ревности, ни боли, я твердо усвоила, что любовь бывает только взаимной, а все остальное есть цепляние за иллюзии и бесовские искушения. Мужчины были предсказуемы, обременительны и скучны. И чем яснее я видела людей, тем меньше любви оставалось во мне. Меня покрыли невидимой для глаза вакуумной упаковкой, прочно защищавшей от малейшего эмоционального потрясения. Срок годности — не указан. Теоретически я знала, что глупо думать, будто творчество возможно только в бардаке, что любовь и страсть — одно и то же. Я знала — где-то должны быть люди, любящие друг друга ровной спокойной любовью, не мешающей им заниматься делами, ходить в театр, встречаться с друзьями, писать стихи (музыку, картины, снимать кино, все, что угодно), не доводящей их до нервных обмороков или решений уйти в монастырь. Практически, я почти ничего не писала и почти нигде не работала. Я чувствовала себя холодной пресыщенной сукой и ненавидела себя за это, как раньше ненавидела моих приятелей за то, что они мешали мне этой сукой стать. Но даже запаса маслянистой нефтяной ненависти не хватало на то, чтобы снова начать писать…
… — Аленины студенты ушли, оборачиваясь, откуда взялась музыка? Неужели она играла все это время? и пианино, разве здесь стояло пианино? тело распирает от потока энергии… — спасибо за сок — ну, это совсем по-европейски — по-европейски было бы, если бы я сама за себя заплатила или вернула вам деньги, но у меня только двадцать долларов и я вам их не отдам — о, это такой средний уровень, high class — это если бы я вернул вам сдачу — нет, это если бы я за вас заплатила, подала вам куртку и поцеловала на прощание руку — вот это был бы high class — ну, это уже New-Age какой-то — …вы позволите, я сейчас вернусь… — старушка-вахтерша торопится от гардероба к дверям и, якобы случайно, разглядывает меня — рыжая стрижка, джинсы, кожаная куртка, ботинки «Tank girl», плетеный индийский рюкзак — ее маневр множится в двух зеркалах, выдающих пожилое цепкое любопытство… судорожные волны энергии… совершенно невозможно устоять на месте… какие кривые зеркала… — куда вас подвезти, Даша? — в Теплый Стан… — усмешка, снова этот проверяющий взгляд, громко и тяжело ударяется наружная дверь, вахтерша не успевает отвернуться… — к сожалению, у меня встреча в пять… — осклизший осенний день… ржавые листья на лобовом стекле… пристегнитесь пожалуйста, а то она не заводится… до Баррикадной вас устроит?.. ну уж нет, я уже пристегнулась… зоопарк вырастает из-за дождя розовой пародией на замок из компьютерной игры — изощренная форма видеопиратства — …рука небрежно и покровительственно соскальзывает с руля в направлении моего колена и попадает на рюкзак, так-так-так, а маникюр-то мы не делаем, стыдно, господа, преуспевающий русский писатель без маникюра — это просто моветон, не слишком изящные пальцы, понял, что прокололся, делает вид, что за дождем плохо видно дорогу, машина тормозит на светофоре у метро — значит, до… — голова, наклоненная ко мне, смотрит на светофор или хочет поцеловать на прощание? браво, он стал осторожнее, решать мне? наклоняюсь, чтобы поправить джинсы, губы едва касаются моей щеки — …свидания, Даша…
…Вера была для меня воплощением идеала. Невысокая, худенькая, в неизменных джинсах или бархатных брюках и обтягивающих боди — смесь ошеломляющей женственности и жесткости, звериная, цепляющая своей природной естественностью грация. Но самым замечательным было лицо в окружении копны всегда распущенных светлых волос. Лишенное косметики, оно казалось сначала совершенно заурядным — не слишком правильные черты, слегка припухшие, как от постоянного недосыпания глаза — вы знаете, у нее есть одна чудовищная проблема, с ней никто не хочет спать… с ней все хотят трахаться, поэтому у нее такие мешки под глазами — но чем дольше мы общались, тем более интересным и затягивающим занятием становилось для меня его разглядывание. И чем дольше я пыталась понять причины этой притягательности, тем сильнее увязала. И я была уверена, что точно так же увяз однажды ее друг. Не мог не увязнуть. Этот безымянный фантом — я совершенно не могу называть его по имени, его это раньше очень развлекало — был неизменным участником наших встреч. Он приезжал, уезжал, опаздывал на два часа, цинично шутил, был самым замечательным человеком, которого она встретила в своей жизни, привозил ей не те духи, абсолютно не подходил ей по гороскопу, был знаком практически со всеми, о ком стоило упоминать, снова уезжал, являлся не то шаманом, не то буддистом, не имел не только имени, но и возраста и профессии, обладая при этом мнениями по любым поводам, очень любил Набокова, считал, что женщины делятся на тех, кто любит Чехова и кто любит Бунина, а дома у него рос фикус. С каждым месяцем нашего знакомства он все более назойливо вторгался в наше общение, вернее, не вторгался, а просачивался, проникал, что вполне соответствовало мифу о его буддийских пристрастиях. У меня начинали возникать клаустрофобические видения, в которых я знакомилась с ним по воле случая и оказывалась перед выбором: или он, или Вера. Я списывала их на проявление скрытых комплексов и юношескую склонность к трагическим финалам. Я хотела верить, что если дожить до тридцати, можно повторить ее модель — редакция европейского образца, высокая зарплата, театральные премьеры и литературные новинки, приятные интеллектуальные друзья, прогулки с дочкой в парке по выходным, week-end'ы в Переделкино и «милый друг» — одним словом, «здравствуй, грусть»…
