Сейчас я знаю, что обряд, пусть даже самый старый и совершенный, не защищен от умышленного отступления, извращения его сути, которое может быть сделано и направлено против самого обряда. Правда, те, кто обряд извращают, не знают, что, сознательно надругиваясь над ним, они тем самым переходят на сторону тех, от кого обряд защищает. Вы понимаете, кого я имею в виду: тех, кто насмехаются над наивными молитвами или жирными попами, или продажной церковью, или даже над самой верой, говоря, что Бог нас не слышит. Дьявол прекрасно слышит наши насмешки. И радуется им.
Мы вместе с крестьянами отправились искать то, что нам требовалось для уничтожения вампира. Все мы шли вместе, и к нам опять непонятно откуда присоединился Шметау. Должно быть, кол из боярышника показался ему привлекательным. Окончательная смерть вампира. Да, Шметау вообще был одержим феноменом конца, он сетовал, что книги имеют конец, искал полноты, требовал окончательного объяснения или решения, а боярышниковый кол, торчащий из сердца вампира, действительно выглядит как окончательное решение.
По какой-то непонятной мне причине он старался быть возле меня и что-нибудь мне рассказывать. Нет, это было совсем не то, о чем вы могли бы подумать, поверьте, граф Шметау был настолько занят поиском смысла жизни, что с легкостью забывал о самой жизни. Он не любил ни меня, ни кого-то другого. Возможно, он любил графа Виттгенау, естественно, не как мужчину, это ясно, а как кого-то, думающего так же, как и он, Шметау. Его интересовали только единомышленники, а их почти не было. Естественно.
Итак, без какой-либо связи с предстоящим делом, достаточно редкостным и странным, чтобы заслужить наше внимание, Шметау болтал о своем жизненном опыте.
— Вы когда-нибудь играли в маджонг? Да? Я тоже. Разумеется, с китайцами, это же китайская игра. И знаете, мудрые китайцы не объяснили мне ни правила игры, ни ее цель. Они хотели, чтобы я научился сам. Они лишь подавали мне знаки, когда я делал недозволенный ход. Учусь я хорошо. Первое — что в игре можно и что нельзя. И только потом — цель игры. И знаете, что я получил в результате?
— Научились играть.
— Нет! То есть я действительно научился играть. Точно…
Тут раздались крики. Крестьян. Я посмотрела в их сторону, но не сразу поняла, что происходит. Привели коня. Вороного, без единого пятнышка. Нехолощеного, кричали крестьяне, это мне перевел барон Шмидлин. Только такой конь может распознать могилу вампира, а мы это узнаем из того, что его нельзя заставить пройти по месту, где вампир закопан. Следом за вороным конем шел сербский поп, на груди у него болтался большой деревянный крест. Он был лысым, с совершенно черной бородой. В руках нес кувшин с тем, что они называли святой водой.
Но впереди всех, задрав подбородок, выступал тот парень, которого я утром видела играющим в маджонг с Шметау, Исаковичем и Новаком. Он нес большой кол из боярышника и огромный молот.
Итак, все были на месте.
Шметау молчал, словно в конце концов, вопреки обыкновению, и сам оказался под влиянием внешних обстоятельств, а не собственных мыслей. Мы шли за крестьянами молча, долго, а они не понимали, куда идут, это было ясно даже мне. Искали вязы — и не находили, искали овраги — и находили их, в том числе и кривые, но без вязов.
— Знаете, — снова обратился ко мне Шметау, — учась играть, я научился одной очень горькой истине. Я выучил все правила игры и понял ее цель. Если бы вы знали, какое это наслаждение, распознавать виды игральных костей, способы бросков, знать ходы, ведущие к победе, стратегии защиты, разгадывать истинные намерения игроков! И как страшно мне стало, когда я в конце концов всему научился, стал видеть ограничения, предчувствовать поражение гораздо раньше, чем нужно, понимать, что побеждаю слишком легко или раньше времени. Я утратил способность наслаждаться.
— Вижу, — сказала я.
Он ничего не ответил. Мы продолжали идти молча, и слава Богу, потому что я была настолько захвачена ожиданием и странностью происходящего, что слушать разглагольствования Шметау казалось невозможным.
Время от времени мы останавливались, и крестьяне принимались копать, как будто везде под ногами — могилы, и, где не остановись, можно кого-нибудь выкопать. Мы блуждали туда-сюда, напряженно, странно, в ожидании. Крестьяне молчали, копали, забрасывали ямы землей, шли дальше. Конь не издавал никаких звуков, пока крестьяне копали, парень с колом садился на землю, обеими руками опираясь на кол как на палку. Молот клал рядом и постоянно посматривал на него, как будто опасаясь, что его могут украсть.
Друг с другом мы почти не разговаривали. Похоже, всем было не до этого. Барон Шмидлин, как мне казалось, гораздо внимательнее, чем остальные, следил за бесконечным выкапыванием и закапыванием ям.
— Знаете ли вы, — сказал он, почти не обращавшийся ко мне в тот день, — сербы считают, что, если беспокоить покойников и доставать из могил их кости, накличешь большое зло. Мертвых лучше не трогать.
— Вы считаете, что не стоит искать вампира?
— Когда они не смеют трогать живых, — вмешался в наш разговор фон Хаусбург, — то начинают издеваться над мертвыми.
— Кто, сербы? — спросила я.
— Будто мертвым недостаточно того ада, в котором они оказались, и теперь их заставляют участвовать еще и в этом аду, — уклонился он от ответа.
Крестьяне снова подняли крик, и Шмидлин поспешил к ним. Мы с фон Хаусбургом смотрели им вслед, но торопиться не стали. Я была уверена, что это еще одна ложная тревога, поэтому продолжила разговор с графом.
— Тот и этот ад?
— Да, да, — ответил он несколько растерянно, — это место лишь крайняя точка ада, хотя ад не имеет границ, поэтому не существует и его крайней точки.
— Боюсь, я не понимаю.
— Не бойтесь, что не понимаете, бояться будете, когда поймете.
7.
Естественно, я не думала, что фон Хаусбург — дьявол. Во-первых, я не могла бы поверить, что дьявол будет вот так, запросто, разгуливать среди нас, а во-вторых, мне казалось, что он, так же как любой философ, рассуждает о вещах, знать которых не может.
К сожалению, в том, что он знать мог, он был неправ. Он, как и многие, уверен, что знания и ум это самый короткий путь к несчастьям: чем больше знаешь или чем ты умнее, тем тебе в жизни труднее, блаженствуют лишь необразованные и глупые.
Тупые и грубые осуждены на глупые и низкие удовольствия и радости, они не знают, какие дивные, интересные и волнующие вещи существуют на этом свете. А ведь любому человеку рано или поздно приедаются и вкуснейшие фазаны, и лучшие французские вина, и самые возбуждающие и страшные игры в постели, и самые бесстыдные сплетни. Очень легко исчерпать список того, что делает глупых счастливыми. И когда такие пресыщаются, их подавленность и даже горе становятся безграничными. Даже если они богаты, деньги не помогают, потому что с помощью денег они умеют приобретать только то, что для них уже ничего не значит.
Они ненавидят изменения, а в особенности различия, потому что сами они все одинаковы. Они уверены, что идут долиной слез, каждый день для них похож на все другие дни, и все, кого они знают, похожи друг на друга, и лишь они сами не меняются. Они несчастны из-за того, что все одинаковы.
Все несчастные похожи друг на друга, а каждый, кто счастлив, счастлив по-своему.
Потому что счастлив тот, кто умен, кто чему-то научился и что-то понял, кто умеет находить наслаждение в мелочах, в чем-то необычном, в книгах и в картине звездного неба, кто схватывает на лету новое, радуется переменам, открытию новых сторон или необыкновенной красоте. Перед умными новые возможности открываются сами, у них больше путей и новых удовольствий. Они не становятся рабами привычек ни собственных, ни чужих.
Поэтому у них в сотни раз больше оснований быть счастливыми.
Фон Хаусбург был неправ, когда сказал мне, что я боюсь понимать. Разве дьявол может так ошибиться?
Умышленно солгал мне?
Зачем дьяволу лгать? Дьявол — это единственный, кто всегда и везде говорит правду, правда отвечает только его интересам.
Я спросила его об аде.
И он мне рассказал:
— Ад устроен так, что у него нет конца. Он больше, чем бесконечность. За семью морями и семью горами лежат новые семь морей и семь гор и так далее, и так далее. Пространство ада измеряется не аршинами или какими-то другими мерами длины и высоты (не забывайте, что в аду горы и морские глубины не знают конечной точки), а часами, днями, столетиями, тысячелетиями и другими известными нам мерами времени, но есть одно но… Тот, кто идет по аду, знает, что, хотя перед ним вечность, он никогда не встретится с другой душой. Может ли быть наказание более сильным и продолжительным? Сущая истина и то, что ад так мал, что он меньше, чем ничто. В той точке, которая представляет собой самую жалкую тень невообразимого несуществующего, сжались вместе души из тел всех грешников всех времен. Движения нет, потому что никуда нельзя пойти, все постоянно вместе, так, что становятся почти одним целым. Ни одна душа не может быть особой и своеобразной. Может ли быть наказание более сильным и продолжительным?
