Замечательные у нас педагоги. Училка по ОБЖ помешана на дворянском собрании и реституции. Рассказывает про великих княжон, как те работали в санитарных поездах в первую мировую. Или вот историчка. Подошла к ней сегодня после уроков попросить, чтобы стала моим репетитором, а она смотрит испуганно и говорит: «Я не смогу тебя подготовить, я плохо знаю историю. Тебе нужен оранжевый учебник для поступающих в вузы». Сама! историчка! говорит мне! что плохо знает историю! Оригинальное признание.
Больше ничего интересного не происходило. Ни в школе, ни дома. Прочитала несколько новых книг, просто так, для удовольствия, в основном французскую поэзию. Смотри, как красиво написано:
Дома и залив
Вечерний отлив
Одел гиацинтами пышно,
И теплой волной,
Как дождь золотой,
Лучи он роняет неслышно.
Как будто про Ленинград… На самом деле это Шарль Бодлер, сто тридцать лет назад!
Письмо дойдет к тебе под Новый год, поэтому вот тебе елочка и снежинка, это мой скромный рождественский подарок».
«Слава Богу, праздники закончились. Пели, как придурки, в хоре, это у нас положено, художественная самодеятельность. Я вообще петь не умею, а худрук орет: громче! громче! Я и дома Н. Г. не любил, а здесь вообще палата номер шесть. Не знаю, как у тебя, у меня это черная дыра, ничего хорошего. Всегда в это время болею (а так практически никогда). Или что-то случается. Вчера на лесозаготовках вывихнул руку. Освободили временно от работы. Весь день перечитывал твои письма. Ты всегда сразу отвечаешь. Это труд. В кодексе самурая сказано, чтобы он всегда отвечал письмом на письмо — пусть даже ответ будет длиной в одну строку. Скоро я отблагодарю тебя, мой маленький самурай. Осталось недолго, и ты не забудешь это никогда… Это будет самое прекрасное путешествие. Будем бродить по ночному городу, смотреть, как отражаются огни в темной воде, а потом найдем прогулочный катер, который отвезет нас на острова, и услышим, как перед рассветом поют соловьи. И все дворцы, усадьбы, парки я подарю — тебе… А на следующий день — в рок-клуб на концерт…»
Наше эпистолярное общение продолжалось бы и дальше, если бы в переписку не вмешалась мама. То, что она читает его письма, выяснилось случайно — и совершенно глупым образом. Как всегда, в мое отсутствие она достала их из шкатулки, но на что-то отвлеклась и забыла положить обратно. Благодаря ее рассеянности письма лежали на самом видном месте, на журнальном столике. Прихожу на обед из школы — и вот тебе, пожалуйста.
Я устроила истерику.
— Кто просил это трогать?! Какого черта роешься в моих вещах? Это моя личная жизнь!
— Личная жизнь у нее, видите ли! С зэком из Ныроба!
— С кем хочу, с тем и переписываюсь. Я твои письма никогда не беру, между прочим.
— Мы контролировали…
— Вот спасибо.
— А кто тебя будет спасать? Конечно, он сюда приедет, когда освободится.
— Приедет, и что?
— Ну нельзя же быть такой дурой, — вмешался папа. — Еще и фотографию послала. Да он ее выпросил для сеанса! Они там дро…
— Что ты несешь! — взметнулась мама. — Не говори таких слов при ребенке!
— Она уже не маленькая — вон, в Ленинград собралась!
— Это на память была фотография.
— На память! Нет, деточка моя, в тюрьме с ними делают совсем другое.
Неправда, подумала я. Зачем Роману делать с моей фотографией совсем другое, когда он хочет дружить. Он искренне хотел, я чувствовала это. Но раз дело приняло такой унизительный оборот…
Короче, я перестала ему писать. Не потому что во мне проснулась брезгливость — стало противно, что меня контролировали. Настолько, что я не захотела продолжать переписку даже назло родителям.
Прости, мой узник. Девочка не обязана быть самураем.
Под утро мне приснился хлеб из детства. В возрасте лет пяти я стояла на маленькой, тесной кухоньке с крашенными зеленой заборной краской стенами и грызла свежую корочку от буханки серого хлеба. Доисторическая чугунная плита, узкий стол, одна ножка короче, под нее подложена дощечка, на стене выгоревшая репродукция — прекрасная «Шоколадница» Лиотара. Полки с соленьями, связки красного лука, веник лаврушки. Значит, я у бабушки. В квартире никого, только попугай без конца говорит: «Гер-рроида! Гер-рроида!» А я стою и ем, и очень вкусно.
Что-то за всем этим было, что-то большее, чем детская память. Наверное, скоро она умрет, подумала я и встала открыть форточку.
Но она не умерла. Она позвонила, в тот же день. И сказала, что плохо себя чувствует. И чтобы мы все собирались и приезжали. Потому что у нее к тому же скоро день рождения. Может быть, вообще последний.
И мы поехали.
Уже из прихожей понятно: в квартире дым коромыслом, полно гостей, суета, сутолока. Как давно я здесь не была. Мебель — на прежних местах, те же гардины, только «тещин язык» из ростка стал мне по плечо. Героида, лежа в постели, дает указания. Тети Надя и Наташа, обе красные, как свекла, режут, чистят, жарят, парят, пекут — в кухне чад, не спасает даже вентилятор. Дядья, давно не видевшие друг друга, бегают за пивом в гастроном — и подолгу стоят с бутылками на лестничной площадке.
— Надо же, как живете: в Москве вонючие утки по талонам, а у вас колбаса мясом пахнет, — говорит папа.
С Западной Украины привезли мою двоюродную сестру, она старше ровно на год. Мы ссоримся, из-за всего, ежечасно. Мамы жалуются папам на переходный возраст, папы обещают взять ремень. Мы расходимся на время по углам, а потом сцепляемся с новой силой. Обычно сестра срывается первая. «Б…дь, курва, проститутка!» — кричит она, мешая польские и русские слова. «Проститутка» в этом ряду звучит смешно.
— Заткнись, панночка-помэрла.
Мы стоим на балконе. Я беру ее за грудки и отрываю от земли. Хоть я и младше, но сильнее. Перила высокие, но я вижу — ей страшно. Ага! То-то, дура.
На шум прибегают взрослые — ветер донес все в открытую форточку. Нас растаскивают. На лицах мам изумление, ужас. Да, мы изрядно подпортили бабушке праздник.
Только однажды мы с сестрой сплотились — ради общего злодеяния, в детсадовском возрасте. Мы написали дедушке на стол, прямо на черный ледерин, предварительно заплевав его подсолнечной шелухой.
Наказания — не последовало: тетя успела все убрать и этим нас конечно же спасла от клюки — дед вполне мог слететь с катушек от гнева (случаи бывали) и покалечить.
А сейчас мы даже находиться рядом не можем, обедать-ужинать ходим по отдельности.
Дни текут, как резиновые, медленно и скучно. Маме не до меня, на ней младший брат, который простужается от каждого сквозняка, капризничает двадцать четыре часа в сутки, не ест, что дают, и не спит, когда надо. Папа занят призраками своего прошлого: постоянно названивает школьным подругам. Тети пытаются уложить бабушку в постель; она, вспомнив очередную кулинарную тонкость, вскакивает и опять прибегает на кухню.
Подарки ждут своего часа в коробках под кроватью. Я знаю — там кофейный сервиз Ленинградского фарфорового завода. Он займет свое место в серванте среди выводка пастушек, балерин, снегурочек, клоунов и прочей романтической ерунды. Когда я приеду сюда в следующий раз — уже в другой жизни, — они будут стоять на полках осиротевшие, одинокие и никому не нужные.
— На, поздравь бабушку! — Мама сует перевязанную атласной лентой коробку.
— Не хочу я…
— Сходи, не развалишься.
— Сама поздравляй.
Поняв, что ничего не добьется, мама оставляет меня в покое.
После застолья я иду в город гулять. Я решаю разыскать тот хлеб из сна и съесть ритуальным съедением. Кажется, он назывался ситный. В Подмосковье такой не пекли, ничего подобного у нас не было. В палатке у трамвайной остановки я мельком видела похожий кирпичик под названием формовой, той же формы, но втрое меньше. Это меня и смутило: непонятно, он или нет.
В других, обычных магазинах в следующие дни ничего не попалось. Но не уезжать же с Украины, так его и не съев.
И я отправилась на центральную площадь в магазин «Український хлiб» — вывеску приметила заранее. В продаже был этот кирпичик, но назывался уже белковый. Не факт, что это то самое лакомство… На всякий случай решила купить. Буханка оказалась совсем маленькой и легко поместилась в карман.
Дома я наконец-то попробовала хлiб. Он! Я съела горбушку с солью — и перенеслась в далекое дошкольное лето.
О, я впервые в городской квартире. Ванна и унитаз, стеллажи с ровными рядами книг, корешки «Советской энциклопедии» в дедовом кабинете, балкон, трель телефона, панорамный вид из окна — это совсем не похоже на наш деревенский дом в Безроднове. В городе есть зоопарк, ЦПКиО и яхт-клуб. На площади Пионеров-героев красуется самолет, в нем показывают мультики. Я выхожу из салона, оступаюсь на трапе и лечу вниз, раздирая коленки… С афиши хохочут Карлсон и Фрекен Бок.
