Никита Шамордин
Родинка на правой щеке
Первое, что я сделал, – выставил её из кабинета и объявил, чтобы до обеда даже не появлялась. Боже, какой это был кошмар! Сваленные вповалку коробки, книжки, бутылки… В коробках громоздились книги отцов церкви, между ними были засунуты пустые бутылки из-под водки и пива, в бутылках почивали давно истлевшие окурки… Я собрал все бутылки и вынес их на помойку. С первой партией Ирниколавна, поджидавшая окончания разгрома за углом, пыталась меня перехватить, потому что бутылки – это живые деньги, их можно было сдать, если предварительно хорошенько отмыть. Но я был безжалостен и выдал ей примерно ту сумму, которую могли стоить её покрытые, как мне казалось, доисторическим пеплом и пылью бутылки с плававшими или слежавшимися внутри бычками. Ирниколавна сразу радостно потрусила в магазин обналичивать нежданный гонорар. Затем, выставив коробки с книгами в коридор, я принялся за влажную уборку. На подоконнике обнаружилось скопление литровых банок с давно недоеденными супчиками и салатиками, которые успели зарасти буйной растительностью чёрного или серого цвета, а сверху были присыпаны сигаретным пеплом и окурками. После того как всё это мракобесие было отправлено на помойку, пришёл черёд полов, покрытых чёрным – от грязи – линолеумом. Я был так увлечён процессом изучения орнамента юрского периода под слоем вулканического пепла, что не заметил появления в кабинете Веры Сергеевны, подруги хозяйки кабинета. Она скептически оглядела меня и мою работу и изрекла: «Ты думаешь, ты первый? Я делаю это раз в полгода!» Мой энтузиазизм упал и крепко ударился об пол, но виду я не подал. Всё-таки результат моей работы радовал глаз и, конечно, ужаснул Ирниколавну.
– А где всё? – робко спросила она.
– Бумаги в столе, книги в коробках, банки и бутылки на помойке! – задорно отрапортовал я.
– Оййй, – выдохнула она, схватилась руками за голову и безвольно опустилась на стул.
У неё были распахнутые глаза слегка провинившегося и от этого немного несчастного ребёнка. Наверно, в молодости она была привлекательной, но следов этой привлекательности почти не осталось. Разве что трогательная родинка на правой щеке. Она успела получить, по слухам, четыре образования, была композитором, литературным критиком, научным сотрудником в музее, потом ушла в журналистику и от корреспондента заводской многотиражки доросла до обозревателя городской газеты. Впрочем, карьера её не интересовала совершенно. Возраст её определить не представлялось возможным, а некоторые путали даже пол. Мешковатые одежды, бесформенно лежащие на ней, не выдавали ничего женского и уж тем более интеллектуального, а кеды на ногах и вовсе наводили на мысль о безумии. «Бабка в кедах», – назвал её однажды молодой музыкант, забегавший ко мне поболтать. Только те, кто соприкасался с тонким духовным миром Ирниколавны, знали о ней немного больше, но всё-таки далеко не всё.
Род её происходил от древних иностранных наёмников, принятых на службу ещё великим Петром, а дальний предок был даже губернатором одного стратегически важного городка. Немногочисленные родственники, будучи людьми практичными и не склонными к духовной жизни, старались её сторониться. Сама Ирниколавна когда-то обрела свою веру в православии и с тех пор неуклонно ей следовала. Изредка, правда, питая интерес к различным нетрадиционным проявлениям духовности вроде общества «Память». Она редактировала один монастырский листок, вела по этому поводу бесконечную переписку с внезапно пришедшими к вере сидельцами бесконечных российских тюрем, некоторые из них потом даже наведывались к ней домой, так как в листке был указан её домашний адрес. Но, увидав бесформенное бесполое создание с сигаретой в зубах и нетрезвым взглядом на мир, обычно ретировались на улицу, которая предоставляла бо́льшие возможности.
Попадаться ей под руку утром, с глубокого бодуна, не рекомендовалось никому. Она ненавидела весь мир. Ирниколавна мрачно ходила по своему кабинету из угла в угол, курила и пыталась осознать действительность. Но действительность не осознавалась. Тогда она заходила ко мне с видом человека, решившегося на всё, и говорила: «Никита, дай три рубля!» Я знал, что деньги ей нужны на опохмел и что долги она никогда не отдаёт, поэтому давал неохотно, проведя с ней предварительную беседу о вреде пьянства. Она соглашалась, кивала, иногда приводила цитаты из Писания и святых отцов, а потом вопрошала утвердительно: «Так дашь?» Иногда я сам был на мели, или меня доставали эти почти ежедневные утренние поборы, или меня отчитывала за слабость характера Вера Сергеевна, и тогда я говорил нерешительное «нет». Это была катастрофа, осмыслить которую я был не в силах. Никто в редакции давно не давал ей денег, потому что каждому из коллег она была должна вполне осязаемую сумму, и все прекрасно знали, что это чистое спонсорство. И тем не менее любили её почти все. Даже главный, который, как говорили, когда-то с ней учился, и она писала за него курсовые, поэтому из необъяснимого чувства несвойственной ему благодарности он был вынужден терпеть её в коллективе. Писала Ирниколавна редко. Иногда главный всё же вызывал её и заставлял выдать что-то на-гора́. И она выдавала фантастические тексты, похожие на стихи. Когда же она решалась сама что-нибудь подкинуть в редакционный котёл, главный в ужасе отдавал мне текст и говорил: «Пожалуйста, сделай с этим что-нибудь! Лучше всего потеряй!» Речь в нём могла идти о проблемах экуменизма с точки зрения православия, или о сравнительном богословии католиков и протестантов, или о других подобных невероятных вещах. Формально я считался начальником Ирниколавны, но субординации для нас не существовало. Она знала, что, если главный отдавал её текст мне, он непроходной. Даже я был согласен, что от её рассуждений о богословии у городских обывателей, думающих о хлебе насущном и о том, как его украсть у соседа или государства, просто-напросто оплавится мозг. Ирниколавна забирала у меня статью и обиженно-молча уходила к себе в соседний кабинет. Через некоторое время раздавался стук в стену, означавший просьбу зайти. Я заходил к ней, и она примирительно улыбалась: «Отдам в «Русскую мысль», только и всего!» – и протягивала мне рюмку водки. Первую бутылку она всегда выпивала сама, зато второй, которую обычно приносил к обеду кто-то из почитателей её таланта, делилась щедро со всеми. Обед в литровых банках ей приносила Вера Сергеевна, которая гоняла всех поклонников с бутылками, если заставала.
Вообще-то именно Ирниколавна была причиной моего появления в редакции. Она давно заманивала меня в свою газету, рассказывая о том, какая у них полная творческая свобода, и однажды самовольно провела какие-то переговоры с главным о том, что он возьмёт меня к себе чуть ли не замом, и позвонила, добавив голосу загадочности: он согласен, приходи на собеседование. Главный был тёртым и трусоватым парнем из семидесятых, успел поработать в обкоме коммунистической партии референтом главного по области, выжил в перестроечные гнилые годы, уцепился за ростки демократии, возглавил городскую газету и уж теперь держался за неё так крепко, как только мог, – последний оплот, впереди – пенсия! Я сдуру купился на его располагающую отеческую улыбку, вкрадчивый голос, кошачью походку. Однако за внешней кошастостью скрывался хищник, уничтоживший не одного противника. А во мне он увидел именно такового. Зачем ему надо было переманивать меня из моей родной газеты, так и осталось непонятным. Возможно, для поддержания адреналина в крови и ощущения рядом соперника. Но карьера не интересовала меня до такой степени, что со временем мы перестали замечать друг друга. Я мог неделями не ходить на работу, потому что мои материалы главный всё равно держал в столе месяцами. Ответсек газеты, шестидесятилетний Валя, к которому я иногда заходил узнать новости, плотно прикрывал за мной дверь, с ходу наливал по рюмке и кивал: ну, будем! Потом выдёргивал из стопки бумаг какой-нибудь листок и читал стихи юной даровитой поэтессы. На вопрос, что с моим материалом, он молча разводил руками и предлагал налить вторую рюмку. Я обычно отказывался и уходил к себе писать нетленку или заходил поболтать об актуальных проблемах богословия с уже задушевной к тому времени Ирниколавной.
Ирниколавне в наследство от предков, включая, вероятно, петровского воеводу, досталась шикарная трёхкомнатная квартира с большой библиотекой в мажорном доме на улице начальников в достославном городе Т. Но поиски смысла жизни завели её так далеко, что квартиру она втайне от близких обменяла на двухкомнатную с доплатой. Доплата пошла на благотворительность и финансирование базы поисков смысла. Годы шли, доплата куда-то испарилась, а смысл всё никак не находился. Не было рядом и мужчины, были только коллеги и, как правило, собутыльники по совместительству. Пришёл черёд и двухкомнатной квартиры обеспечить поиски смысла необходимой доплатой. В то время у неё и завелась новая необычная подруга – дрессировщица тигров из местного цирка Матильда, уморившая пятерых мужей и живущая вместе с братом-акробатом в покосившемся деревянном доме где-то в старых забытых кварталах города. Ирниколавна стала иногда по нескольку дней не появляться на работе, чего за ней раньше не водилось, а когда приходила, была мрачнее прежнего.
