Двоюродные бабки Салли и Нэнси, сестры моего деда, нехотя помирились с ним еще до моего рождения. Каждое лето меня отправляли к ним в гости. К тому времени они вели тихую жизнь, эти старые девы со скудными средствами. Они занимались цветами для украшения алтаря и викарием. Как моя бабушка, я была еврейкой-язычницей, потому что евреем был мой отец, а двоюродные бабки недоумевали, почему я, в отличие от моей родной бабушки, не выгляжу как еврейка. Они обсуждали это при мне, словно я не понимала, что речь идет о моей внешности. Я заявила, что выгляжу еврейкой, и, не зная, на что еще сослаться, указала на мои маленькие ступни.
— У всех евреев очень маленькие ступни, — заявила я.
Бабки поверили, потому что не имели опыта общения с евреями, и согласились друг с другом, что мне присуща эта характерная черта еврейского народа.
У Нэнси было длинное узкое лицо, у Салли — круглое. На миниатюрных столиках скапливалось множество подушечек, утыканных булавками. Каждое лето старушки угощали меня анисовым кексом с чаем, звучно тикали часы, отмеряя их молчание. Я смотрела на желтовато-зеленую плюшевую обивку, на которую косо падали лучи полуденного солнца, смотрела до тех пор, пока не впитывала ее цвет и ворсистость в полном трансе молчания бабок. Возвращаясь к родной бабушке, я гляделась в зеркало, и мне казалось, что мои голубые глаза приобрели оттенок желтовато-зеленого плюша.
На одном из таких полуденных чаепитий бабки упомянули, что мой отец — инженер. Я сказала, что все евреи инженеры. Салли и Нэнси заинтересовал этот факт, который в то время я считала чистейшей правдой, делая исключение для некоторых шарлатанов. Вдруг Салли вскинула голову и сказала:
— А Лангфорды не инженеры.
Лангфорды были даже не евреями, а язычниками с немецкими корнями, но в наших краях это не играло роли. Бабушка не причисляла Лангфордов к иностранцам, потому что они говорили на правильном, а не на ломаном английском и родились в Лондоне.
Девушки из семьи Лангфорд были лучшими подругами юности моей мамы. Лотти хорошо пела, Флора играла на фортепиано, а Сюзанна была со странностями. Помню один длинный вечер у них в доме: моя мама и Лотти пели дуэтом, Флора аккомпанировала им, а на лице Сюзанны, которая маячила в дверях гостиной, играла загадочная улыбка, какой раньше я ни у кого не видела. Я не могла отвести от нее глаз, и мне влетело за то, что я таращусь на людей.
Однажды, когда маме и Лотти было семнадцать, они наняли кеб и отправились в какую-то гостиницу на расстоянии нескольких миль от города, где выпили джина. Они угостили джином и кучера и, совсем забыв, что задумали тайную поездку, вернулись через два часа, стоя в кебе и голося: «Гнусный крошка Уотфорд! Грязный крошка Уотфорд! Распрощаемся с тобой, гадкий крошка Уотфорд!» Они не считали себя деревенскими девчонками и с нетерпением ждали, когда их отошлют куда-нибудь к родственникам. Так вскоре и случилось: Лотти надолго услали в Лондон, мою маму — в Эдинбург. Мама рассказала мне о триумфальном возвращении запряженного лошадьми экипажа по Хай-стрит, а бабушка подтвердила ее слова, добавив, что это скверно отразилось на торговле. Я услышала цоканье копыт и увидела одетых в пестренький муслин девушек, которые неуверенно пошатывались, стоя во весь рост в наемном экипаже, хотя наяву никогда не видывала ничего подобного — только тележки молочников, автомобили, автобусы, девушек в коротких юбках на Хай-стрит, — если не считать таких напоминаний о давних временах, как толстый старый Бенскин из «Пивоварни Бенскина», который каждое утро прогуливался по озаренному солнцем тротуару и кланялся, проходя мимо моей бабушки.
«Я еврейка-язычница».
Бабушку похоронили как еврейку, так как она умерла в доме моего отца, некрологи поместили в еврейской прессе. Одновременно мои двоюродные бабки объявили через уотфордские газеты, что она почила в бозе.
Моя мама никогда не забывала трижды поклониться молодому месяцу, стоило ей заметить его впервые. Я видела, как она стояла на многолюдной улице, под прицелом взглядов недружелюбных и рациональных пресвитериан, показывала месяцу деньги, кланялась, ни на кого не обращая внимания, и повторяла нараспев: «Месяц, месяц молодой, будь поласковей со мной». В моей памяти эта картина неразрывно связана с другой: мама зажигает субботние свечи вечером в пятницу, нараспев повторяя молитву на иврите — как я позднее узнала, довольно странной разновидности иврита. И все-таки этот обряд она выполняла торжественно и неукоснительно. Она говорила, что израильтяне из Библии и она сама — одно и то же, ведь в ней есть еврейская кровь, и мне даже не пришло в голову усомниться в этом захватывающем факте. Я считала маму второй еврейкой-язычницей после бабушки, а себя — третьей.
Мама повсюду носила в сумочке медальон с изображением Христа в терновом венце. На одном столике она держала довольно изящную статуэтку Будды на листе лотоса, на другом — отвратительную копию Венеры Милосской. В мамином доме все божества находили себе применение, но верила она лишь в одного — во Всевышнего. Мой отец на вопрос, во что он верит, отвечал: «Верую в Бога Всевышнего, творца неба и земли» — и больше не добавлял ни слова, возвращаясь к газетам со сводками о бегах и другими проблемами, приличествующими безгрешным людям. Родители отнюдь не испытали потрясения, когда я обратилась в католичество, ведь и у католиков все в конечном итоге сводится к Всевышнему.
© Перевод. У. Сапцина, 2011.
«Забот демона!» — эта фраза преследовала меня годами. Сразу после приезда в Лондон я работала на человека, который вечно терял бумаги. Целыми часами я искала эти клочки и обрывки, пока он вдруг не восклицал: «Забот демона!» Спустя некоторое время я привыкла к нему. Хоть я и родом с севера страны и поначалу улавливала лишь звук «а» в первом слове и «е» — во втором, постепенно до меня дошло, что «забот демона» на самом деле значит «ах вот где она». Несмотря на привычку моего работодателя изъясняться скороговоркой и пренебрегать согласными, я научилась расшифровывать даже, казалось бы, совсем неуместные замечания вроде «заноза в башке», получая сказанное кстати «вновь нет нигде!».
Мне продолжали попадаться люди, подобные моему работодателю. Как правило, мне удавалось восстановить недостающие буквы и догадаться, каким должно быть целое. Как правило — с единственным исключением в виде забот демона. Могу поручиться: как в щебете овсянки непрерывно слышится «немножко хлеба, но не сыр», как кукушка упорно твердит одно и то же «ку-ку», так и гости на рядовой многолюдной вечеринке постоянно повторяют «забот демона».
В начале поисков это выражение выводило меня из себя. Всякий раз оно означало нечто новое, но его смысл явно проистекал из общего и, возможно, мистического значения. Весомость этих забот соседствовала с эфемерностью демона; в наличии имелись все ингредиенты раздражителей для грубоватой забавы Павлова. О чем говорили люди — о компоте в семенах? О том, что их ждет, если будет доказана вина? Однажды в поезде я познакомилась с солдатом, который пытался улизнуть от военной полиции. «Они мне — пропуск давай, а если не забот демона, ничего не поделаешь», — объяснял он сквозь зубы. «Отчего же?» — нашла хитроумный способ отозваться я. Мой вопрос побудил его выговорить отчетливее: «Как же я дам им пропуск, если их никто не выдает нам?» От одной знакомой девушки я услышала: «За него замуж? Забот демона». Не проявив должного великодушия к собеседнице, я поняла, что никто ее и не зовет, а оказалось, что такое замужество никто не вынесет ни дня. Помню еще одну поездку за город… кот у окна… «Да, думаю, темечко ему не напечет», — согласилась я, заметив, что хозяин дома указывает на пахаря, работающего вдалеке.
Еще один пример из ранних и способных свести с ума относится к тому случаю, когда мне пришлось переночевать у матери одного моего друга. За завтраком она читала письмо от сына. Потом отложила письмо и, задумчиво глядя на вазу с цветами, пробормотала: «Забот демона, вы не находите?» Конечно, я считала, что Энтони слишком забегает вперед. Я могла бы еще много рассказать ей об Энтони, но, вспомнив, что как-никак говорю с его матерью, воскликнула: «О нет, что вы!» Она выдержала паузу и решительно повторила, глядя на цветы: «А по-моему, дорогая, этот куст цветет дивно».
Я вступила в фазу одержимости. З.Д. наполнились смыслом и угрозой. Я уже подозревала, что это некое лицо. Не хотела бы я встретиться с миссис Демона, ибо в то время считала, что это наверняка дама, вдова, ранее бывшая замужем за мистером Демона, которого, прежде чем он исчез бесследно, видели с женой всего один раз — на пустынной вершине утеса где-нибудь на Оркнейских островах или на мысу Лендс-Энд. Поначалу у миссис Демона было полно забот. Она казалась такой гостеприимной. Порой я гадала, не предмет ли этот «демона» — может быть, минерал с выраженными магнитными свойствами, из всех людей вызывающий аллергию только у меня. Но, промучившись до рассвета, я снова уверовала, что это человек.
