Не сводя глаз со старосты, он свободной рукой указал на труп. Теперь захохотал староста. Не отрывая взгляда от чайханщика, он дулом пистолета повел по направлению к жандарму:
– Откуда двоих-то?
Чайханщик, захлебываясь смехом, показал левой рукой назад, в глубь пещеры:
– А с тем-то… – тут он немного замялся, потом выбросил вперед руку, вытянув два пальца, – с тем-то двое получается! – И опять засмеялся.
Староста, богатырский смех которого перекрывал доносившийся снаружи гул и грохот взрывов, ткнул пистолетом в сторону чайханщика:
– А с тобой, – он показал на него и, смеясь, закончил: – трое получится.
И он нажал на спуск. Раздался выстрел.
Глаза чайханщика выкатились, смех оборвался. Несколько мгновений он стоял неподвижно. Потом медленно, очень медленно стал оседать. Колени его подломились, он согнулся и опустился вниз. Словно язычок пламени в гаснущей газовой горелке. Он не отвернулся, даже не зажмурился, только все так же медленно и тихо присел на колени, продолжая глядеть прямо перед собой суровым взором – взором орла, тело которого давным-давно набили соломой. Странный звук раздался, когда он клонился вниз, – точно заскрипели старые ржавые дверные петли или нож заскреб по медному подносу. Когда колени его коснулись земли, он опять застыл на мгновение. Как будто застрял на полдороге, как будто ждал, чтобы его подтолкнули. Потом опять-таки медленно, степенно корпус накренился вперед, словно центр тяжести переместился в черепную коробку, череп описал четверть круга, увлекая за собой шею и все тело, пока оно не потеряло равновесия, не повалилось вперед и крупная голова – крак! – не ударилась об пол пещеры. И все это сопровождалось шипением и свистом воздуха, под давлением покидавшего занимаемую им полость. Этой полостью было человеческое нутро.
Земля содрогнулась, и кисть художника, скользнув по холсту, оставила широкий бесформенный след на белом кружке, обозначавшем лишенное примет лицо крестьянина.
Староста пнул ногой труп чайханщика и с негодованием произнес:
– Вот и твое время настало, болван несчастный! Много таких вот хитрецов да мошенников в своих же делишках запутываются. Очень умными себя считают, а весь народ – дураками. – И, передразнивая чайханщика (живого чайханщика, конечно), продолжал: – «В твоем пистолете зарядов нет, зарядов нет»! Чтоб ты провалился, мерзавец, – зарядов, видишь, нет! Да, теперь уж точно нету! Вышли все из-за жадности твоей, разрази тебя Господь! – И он почесал дулом пистолета висок. Потом опять заговорил: – Думают, они больно умные, а мы – дураки, потому что они городские, а мы из деревни, у, сукины дети!
И он опять пихнул ногой тело, но уже не так резко, с оттяжкой, так что оно дрогнуло, качнулось, потом под собственной тяжестью перевернулось совсем и чайханщик перекатился на спину, медленно раскинул по сторонам руки и ноги, как будто он просто спит. От спящего его отличали лишь глаза, все еще открытые и неподвижные; правая рука все так же сжимала кинжал, а слева на груди проступила кровь.
Староста покачал головой, поглядел на труп и проговорил:
– Мы тут, в этом вилаяте, издавна только и видим что жульничество всякое, да шума не поднимаем – а все ради того, чтобы жизнь свою устроить. Мы все терпим, всегда помалкиваем. Испокон веков терпим…
Все эти речи, похожие на проповедь на молитвенном собрании, он обращал не к трупам, распростертым у его ног. Да, терпение и вековое молчание и в самом деле существовали, но рядом с ними жил еще страх. И теперь он говорил со страху. Ведь кроме покойников в тех древних, окутанных тьмой могилах здесь лежали по меньшей мере еще три мертвеца. И все патроны кончились… А если бы и не кончились – против духов, джиннов и мертвецов они не годились. И, понуждаемый страхом, староста говорил – он хотел укрепить свою душу. Но бахвальство иссякло. Он все еще чувствовал испуг, но его отвлекали мысли о том, как уйти, выбраться из пещеры, завладеть богатством, которое было в ней. Он опять поскреб пистолетом голову, утер пальцем нос и задумчиво сказал:
– Теперь только мы вдвоем остались – я да тот мальчишка-ублюдок… Надо тайну сохранить, уберечь все от разграбления. Надо, значит, и его тут уничтожить…
И он оперся о высокую золотую статую: мускулистый юноша с рогами на голове подносил ко рту флейту.
Земля заколебалась так сильно, что стены и потолки удержала от падения только их кривизна. Художник стал закрашивать бесформенное пятно, оставленное соскользнувшей кистью, но тут увидел, что подрамник валится; когда он подхватил его и хотел поставить на место, зашатался весь мольберт. С крестьянина мигом соскочила важность, он утратил свой горделивый вид и, разинув рот, вертел головой во все стороны. Трихвостень вскочил с места, схватил свою трость, не сводя глаз с потолка над центром комнаты. Тут сильный толчок повторился. На этот раз мольберт, сделав сальто, упал, холст накрыл его сверху. Стол, на котором стояли банки с краской, перевернулся, банки и склянки рассыпались. Художник, крестьянин и Трихвостень, все трое, выскочили вон. И вовремя: комната тоже рухнула. Стены не развалились, нет, упала сама комната. Она соскользнула с платформы, на которой ее установили, и будучи круглой, как шар, покатилась кубарем по склону горы.
Староста ощутил толчок, услыхал скрежет разверзшихся земных недр, и, прежде чем он успел"*шелохнуться, начался обвал. От сильного сотрясения стены колодца пошли трещинами, вспучились и, не выдержав, стали рассыпаться, тогда и камни, из которых был сложен окружающий склон, которые веками не трогались с места, захваченные в плен отложениями селевых потоков, высвободились, пришли в движение и обрушились вниз. А лавина мелких камней, щебня, земли и всякой прочей дребедени сбила с ног того беднягу юнца, ищущего славы в мире искусства, который, едва очухавшись, вскочил и в ужасе бросился к отверстию шахты, – сбила и увлекла его в колодец. Снова и снова открывался зев колодца, пока земля и колючки, росшие вокруг, не засыпали его до краев.
В катившейся вниз комнате болтались банки с краской, их содержимое вытекало, выплескивалось на холст. Краски расползались по картине. Сначала на темном пустом пространстве ландшафта появилось одно небольшое пятно, потом оно расплылось, расширилось, распространилось. Вот пятно достигло лица без примет и признаков, которое оставалось незаконченным, завершить которое так и не пришлось. Быть может, это и было завершение.
Пока крестьянин с художником и Трихвостнем промчались по коридору, соединявшему шарообразную пристройку с башней, и вбежали в вестибюль, комната откатилась уже далеко. В вестибюле жались к дверям женщины. Новобрачная в момент толчка надевала свое свадебное платье, чтобы позировать художнику, Нане-Али по своему обыкновению сидела за прялкой, а ювелирша – в ночной рубашке и в бигуди – покрывала лаком ногти. Испуганные сильным толчком, они выскочили из своих комнат, бросились бежать, чтобы выяснить, что случилось.
Земля продолжала содрогаться, гремели взрывы. Когда обитатели дома – крестьянин впереди, а прочие за ним – в растерянности высыпали из вестибюля на террасу, то в клубах пыли и песка, взметенных промчавшейся мимо пристройкой, они увидели павлина и Ростама, орла, дракона, льва и ангела, сбитых с постаментов и валявшихся кто на спине, кто на боку. Негритенок в красной феске, играющий на флейте, правда, не пострадал, херувим, пускающий струю, тоже. Но больше всего резало глаз отсутствие одной из круглых пристроек к башне. Здание стало однобоким. Крестьянин, ошеломленный, кинулся к краю площадки, чтобы взглянуть, куда девалась исчезнувшая часть дома.
Скатившись до середины склона, круглая пристройка, вся в выбоинах и вмятинах, завалилась на вдавленный бок и остановилась. Глаза отказывались верить! Но реальность не зависит от веры или согласия, она существует. В полном смятении крестьянин повернул назад, остальные опять потянулись за ним, как вдруг новобрачная завизжала, показывая на башню. Тут все кинулись врассыпную, прыснули в разные стороны с шатавшейся площадки. Крестьянин не был больше их вожаком. Башня падала. Длинный стан высокой башни клонился вниз. Сначала накренилась верхушка, словно подрубленная гигантским косарем, но не успела она отвалиться, как не выдержало длинное тулово, переломилось пополам. Под двойным ударом – толчков, идущих снизу, и обломков, рухнувших сверху, – средняя часть башни тоже не устояла и обвалилась. От этого страшного удара дрогнула земля, куски кирпича, дверных рам, оконных переплетов, перемешавшись, с такой силой обрушились на державшуюся еще на платформе вторую сферическую пристройку, что обломки брызнули во все стороны, а второй шар сорвался со своего места и, подпрыгивая, покатился вниз, еще дальше, чем первый, пока не достиг дна ущелья. А там лопнул, словно арбуз, развалился надвое. Все, что было внутри него, от тяжеловесных скачков перетолклось, перемешалось и совершенно потеряло прежний облик, превратилось в какую-то безобразную массу.
