Трихвостень повернулся, окинул взглядом широкую горную гряду. Дорога была за горами. Среди гор пролегал туннель. Но ни дороги, ни туннеля нельзя было разглядеть. Доносились только взрывы, по звуку не определишь, близкие или далекие, созидающие или разрушительные. Одно можно было сказать: высокой башни и круглых строений больше нет, они разрушены, исчезли… Не успел он отвести взгляд от гор и повернуться, как жесткая рука схватила его за шиворот, тряхнула. Крестьянин заорал:
– Что теперь осталось? Чтоб ты сдох! Так-то ты дом построил?!
Трихвостень хотел высвободиться, но крестьянин внезапно вырвал у него трость и начал ею избивать его. Он словно обезумел – совершенно потерял над собой власть. Вопил во все горло:
– Мой дом рухнул, так я твой изничтожу! Так-то ты для меня работал?… – И все колотил его тростью, не переставая кричать: – Да я этой самой палкой так тебя отделаю, что своих не узнаешь, обезьяна проклятая!
Жертва попробовала сопротивляться, но тут раздался новый вопль:
– Прочь, убирайся, выродок проклятый! Палкой меня бить?! Меня – палкой?… Да как ты смеешь? Проваливай к себе в город, чтоб он тебе на голову рухнул, обезьянье отродье. Чего тебе надо?
Трихвостень хотел спастись бегством, но ноги его не слушались, он еле ковылял. Из пижонства он приучил себя ходить с тростью, картинно прихрамывать, это вошло у него в привычку, и теперь он захромал по-настоящему. Теперь опора была ему необходима, но ее-то он и лишился. А крестьянин все продолжал безжалостно лупить его. Колотил по коленям и голеням. Так бил, что Зейнальпур, бедняга, спрятался, нырнул за постамент статуи негритенка, играющего на флейте. Трость, наткнувшись на бетонный постамент, сломалась, крестьянин хотел кинуться врукопашную, но Зейнальпур перекувырнулся, вскочил на ноги и побежал. Крестьянин – следом. Зейнальпур ворвался в развалины башни, крестьянин, размахивая обломком трости, несся за ним. Но в развалинах у обоих пресеклось дыхание. У одного уже не было сил ковылять дальше, у другого – сил колотить его. Да и палки уже не было. Зейнальпур взглядом умолял: хватит, это бесполезно, оставь меня! Крестьянин же чувствовал, что мало, но что толку? Он не мог больше, он устал. Они остановились лицом к лицу. Потом крестьянин швырнул обломки трости к ногам Зейнальпура.
С раннего утра они пребывали в ожидании. Вчера с вечера распихивали по чемоданам остатки своей одежды, а крестьянина послали за мулами, чтобы с утра пораньше отправиться в путь. Всем заправляла супруга ювелира, которая хотела не мешкая добраться до чайханы, чтобы успеть на автобус или какой-нибудь другой транспорт. В этом смысле самым надежным было время перед полуднем и чуть позже. Немного за полдень, пожалуй, еще можно было добраться до города, но уже не на автобусе, а только на легковой машине. Да и то не всем вместе, а поврозь. Но если прибыть в чайхану к вечеру, то придется ночевать там. Ночевка в чайхане, возможно, была бы не хуже ночи, проведенной в старой лачуге крестьянина, пропахшей хлевом и овечьим пометом. На ветхих стенах ее еще сохранился пластоформ, но ни люстр, ни золоченых кресел, ни газовых и электрических приборов там и в помине не было, так как они сначала переместились в новостройку, а потом, скатившись на дно ущелья, оказались под обломками башни, разбитые и изломанные… Разумеется, лучше всего было уехать, уехать сразу, всем вместе, и поскорее добраться до города.
Для ювелирши побыстрее попасть в город было важно еще и потому, что она хотела навести справки о муже, да и о парнишке тоже. От мужа не было вестей с того самого дня, как обрушилась башня. Ювелирша понятия не имела, куда они с парнем подевались, хотя и притворялась, что сама послала их в город по делу и что скоро ждет назад. Но про себя думала, что ювелир, увидев издали, как рухнул дом, вероятно, решил, что все они погибли, и поспешил назад, к своей работе и прежней жизни, а также к оставшемуся после жены наследству и сейчас между ним и юношей идут споры на этот счет. Или, может быть, они объединились и вместе разгадывают тайну крестьянина, и вообще возможно, что именно они стали причиной разрушения того дома – с целью разорить мужика совершенно, а самим потом извлечь из-под развалин все, что только можно. Этого она боялась больше всего. Это было возможно. Все было возможно!…
Все могло быть, все можно было предположить, но никому и в голову не приходило, где они в действительности. Когда стало известно, что староста тоже пропал, никто не догадался связать между собой его отсутствие с исчезновением ювелира. А о жандарме и чайханщике и подавно никому не было известно. Староста имел обыкновение ездить в город и о своих отлучках обычно никому не сообщал, однако он отправлялся из деревни не пешком, а верхом – до чайханы; но на этот раз его кляча не покидала деревни. В полицейском участке никто пока не хватился жандарма – тот, бывало, по десять-пятнадцать дней проводил, инспектируя окрестные деревни. Подручный же в чайхане только радовался, когда чайханщик не возвращался вовремя, – если бы ему сказали, что тот не вернется никогда, он бы тысячекратно возблагодарил Бога, прищелкнул бы пальцами от удовольствия и ничего ни у кого не стал бы спрашивать.
Но ювелирша задавала себе множество самых различных вопросов, хотя ни на один из них не было ответа. Пока она не отыщет мужа в городе, ничего толком не решить. Пока все идет вкривь и вкось. Именно из-за этого она так спешила вернуться домой.
Крестьянин тоже хотел, чтобы они уехали. Прогнав Зейнальпура, он не обнаруживал никакого желания видеть жену ювелира, его самого или юношу. Или этого художника-пустослова. Поскольку жена ювелира твердила, что послала мужа в город, крестьянину и в голову не приходило, что они с юношей погибли. Максимум, до чего он мог додуматься – да и то лишь потому, что его заранее не предупредили о мнимой поездке в город, – что она связана с каким-то мелким жульничеством, представляет собой попытку урвать себе кусочек. Остальное было ему неизвестно, однако он знал, что дорога к сокровищу закрыта.
Когда крестьянин увидел, что его дом и все имущество погибли, что на земле у него ничего не осталось, он на другой же день отправился к своему драгоценному колодцу – подобно тому как человек идет в банк, чтобы снять деньги с текущего счета. Колодца не было. Дыра, его благодатная яма, закрылась, заваленная землей и обломками. Есть пословица: «Прежде чем украсть минарет, выкопай яму, чтобы его спрятать». До того как выстроить башню – свой минарет, – он завел яму, но теперь перед ним не было ни ямы, ни минарета. Словно «минарет» заполнил ее доверху! Словно изменчивая судьба запихала его высокую прекрасную башню в эту дыру. При виде засыпанного колодца он задрожал, повалился на четвереньки. Но потом принялся обдумывать, как очистить колодец от земли. Попытаться ли самому, собственными руками разгрести путь в пещеру или нанять кяризников [31]? Как, каким образом действовать, чтобы никто не догадался, что там внизу? Об этом не должен знать никто. Или по крайней мере не должны знать они. Надо поскорее отделаться от них. Дрянь они все, прах их забери. И вообще, какое ему теперь дело до ювелира, его жены, того парня-показушника с его жалкими грешками, до этого ничтожного мерзавца Зейнальпура?
Он воспользовался тем, что дом разрушен, притворился, что сам совершенно разбит, и распорядился, чтобы они возвращались в город. Но во время обсуждения деталей отъезда понял: они, кажется, и в самом деле считают положение безвыходным, считают, что ему пришел конец, что разорение его бесповоротно. Он понял, что жена, та, которая ввела его во все эти расходы, – даже она собирается уехать, бросить его, словно их ничего, совершенно ничего не связывает. Сначала это больно задело его, он расстроился, но понемногу стал убеждать себя: раз она такая, раз она непостоянная и не понимает истинной цены его щедрости, этих трат, этих покупок, ей лучше вернуться, откуда пришла. Злоба, подобно проказе, поражает душу, так что всякое прикосновение к ней, всякое душевное движение лишь бередит болячку. Он понял, что все это время его обманывали. Очевидно, все, что делала эта женщина, она делала из-за денег. Он видел, что уважения к нему больше нет. Точно для них он сам был чем-то вроде того колодца – колодца, который теперь иссяк, высох. Что ж, видно, так тому и быть, настал их черед. Коли он разорен, никто их здесь не держит. Он подождет. И когда они явятся снова, он на них и не взглянет, на подлых псов. Надо только выждать – они придут. Опять приплетутся. Но тогда им придется остаться за колючей проволокой – настанет их очередь. Так же, как пришла очередь деревенских, которые прошлый раз получили урок, по заслугам получили. Он говорил себе все это, но не понимал, не чувствовал, что слова «прошлый раз» уже отделили его от этого «раза», что тот прошел, что сказать «прошлый раз» еще не значит вызвать к жизни следующий. Ему думалось, что другой раз будет. Возможно, будет… Двуликое будущее никому не дано увидеть. Можно лишь надеяться.
