Израиле, где солдат чуть ли не каждую неделю с автоматом "Узи" или
"М16" в одной руке и "чимиданом" (так называется на современном живом иврите дорожный армейский матерчатый саквояж) едет к маме через всю страну в автобусе на субботу… В России всякие фигли-мигли не в чести. Да и не напасешься, в самом деле, средств и на гораздо более редкие поездки при гигантских ее расстояниях. Но если рядовой или сержант срочной службы очень отличился (например, задержал переходчика границы, предотвратил большой пожар, спас командира или особенно точно поразил цель из орудия на учебных стрельбах), то отпуском могут наградить. Есть и еще одна возможность съездить домой: "семейные обстоятельства". Но эти обстоятельства, как правила, должны быть слишком грустными: похороны близкого человека или его болезнь, в лучшем случае – необходимость помочь одинокой матери по хозяйству, в ремонте дома… Выясняя возможность такой поездки у старослужащих солдат, новобранец всегда слышал в ответ одну и ту же формулу:
– Сумеешь объербать – поедешь!
Имелось в виду, что если родные пришлют командованию какую-либо жалостливую справку – например, о своих болезнях или о том. что нужна срочная помощь сына: стена обвалилась, крыша прохудилась, стихийное бедствие одолело – то могут отпуск дать. А могут и не дать.
И в самом деле иногда солдаты такие отпуска получали. Но чтобы кто-нибудь из дому прибыл проведать сына, брата, мужа – такого в нашей глуши за всю службу мою не бывало. Не только с Запада, из европейской части Союза не приезжали, но и из Сибири и даже из соседних районов Приморского края. И я поступил очень неосторожно, поделившись своими надеждами на приезд моей жены, рассказав, что она строит такие планы и что даже откладывает денежки из своей более чем скромной зарплаты начинающей учительницы.
Меня это волновало и трогало. Но моих товарищей – аж ничуть. Они просто-напросто не верили. Хотя и среди них некоторые уже были женаты.
Высокая поэзия и низкая проза, как известно, всегда соседствуют и сосуществуют, но ведь нельзя же это доводить до такой уж степени, как случилось у Господа Бога на сей раз: однажды разговор о предполагаемом приезде моей возлюбленной половины возник зимним сумеречным утром после подъема, когда нас, группу солдат, вместо зарядки послали срочно скалывать желтый от известных примесей лед, толстым слоем намерзший возле ближайшей солдатской уборной.
Происхождение такого ледника – отнюдь не геолого-метеорологическое, а вполне антропогенное: по утрам перед зарядкой всех приводят в одно и то же время на оправку в туалет, но внутри помещается только часть явившихся, а остальные, поскольку время не ждет, справляются с малыми делами на свежем воздухе… Предстоял, однако, приезд какого-то высокого начальства, вот нас и выгнали на уборку собственных грехов. Одни (в том числе я) действовали ломами, другие убирали сколотые ими куски куда-то совковыми лопатами. Среди товарищей моих трудов был плюгавый и хриплый телефонист Ефимов из взвода связи. Он вздумал пошутить:
– Рахлин, слышь, когда твоя жинка приедет, ты ее одолжи нам на полчаса в казарму… Ах ты, растуды т-твою мать, охренел, что ли?
Ведь убить мог, блин, запросто, гребаный в рот…
Да, действительно: после первой его игривой фразы мой острый стальной лом просвистел в сантиметре от его головы – остряк успел присесть. И хотя он тут же разразился отборной бранью (выше я смягчил ее, насколько мог), больше ни он, ни кто-либо другой подобных шуток себе не позволял. Но все-таки мелкими фривольными намеками однополчане одолевали меня вплоть до того момента, когда в один прекрасный летний день (дело было в Покровке, в палаточном лагере радиотелеграфистов дивизии) почтальон вручил мне телеграмму:
" ВЫЕЗЖАЮ ПОЕЗДОМ ХАРЬКОВ ВЛАДИВОСТОК ПРИЕДУ 9 ИЮЛЯ = ИННОЧКА".
Телеграмму отправляла, конечно, не "Инночка" – она бы так не подписалась. Это ее папа. Исаак Владимирович,. впервые в жизни отпуская 23-летнюю дочь в самостоятельное, да притом и столь дальнее путешествие, от волнения допустил стилистический промах. Но среди моего окружения даже это было воспринято без комментариев. Более того, шутки враз прекратились. Поразительно, что не только за десять дней моего нетерпеливого ожидания, но даже и потом, когда я встретил жену, определил ее на постой в один из ближайших частных домов и каждый вечер, с разрешения начальства, уходил на всю ночь, а возвращался в палатку лишь к шести утра – к общему подъему, за целый месяц не было ни одного смешка, нескромного вопроса, какой-либо реплики или анекдота "по поводу", – а ведь повод сам лез на кончик языка… Но настолько редок был случай, что, как видно, потряс воображение даже самых отъявленных похабников. Вся эта ситуация – для меня одно из веских доказательств того, что человечность – реальная форма существования человечества даже в столь бесчеловечный век.
Но вернемся к моменту получения телеграммы. Мне предстояло за каких-нибудь десять дней, при моем "нижнем" чине и куцых правах, не имея свободы действий и передвижения, подыскать своей жене место жительства на целый месяц.
В "Уставе внутренней службы" и, кажется, в Дисциплинарном уставе
Советской Армии" (теперь я уже прочно забыл, не одно ли и то же это и сколько всего было всяческих уставов и наставлений) предусмотрены и увольнения, и отпуска для личного состава. Однако нам, в тамошней деревенской глуши, и увольняться-то было некуда. В наших частях просто не практиковалась выдача увольнительных записок, личных номеров (как это делалось в городских гарнизонах). Все же я, отпросившись у начальства, походил по окрестным, близким к военному городку, домам. Но Покровка была наводнена офицерами и сверхсрочниками: на ее окраинах расположилось сразу два военных городка: авиаторов и танкистов, а квартир у военведа на кадровых военнослужащих не хватало – многие селились у частных домовладельцев. На солдат же срочной службы по всему Приморскому краю – думаю, что и в других напичканных военщиной регионах – гражданское население смотрело, как на париев. Ходил даже такой анекдот.
Девушка вечером на танцплощадке танцует с парнем, видит, что он в военной форме, но разглядеть в темноте, какого он звания, не может и, чтобы дать знать подруге, кто же он, ощупывает его погон: "Ах, какая тьма, – говорит она, – ну ни единой звездочки!"
С рядовым солдатом большинство хозяев не желало вступать в разговор, да и везде, где сдавались комнаты, они уже были заняты или офицерами, или "эсэсами" (сверхсрочниками). Только в одной избе удалось мне найти свободную комнату, но тут же вспомнилась лермонтовская "Тамань": "Барин, только там нечисто!" – причем в нашем случае "нечисто" было не в переносном, как у него, а в самом прямом и буквальном смысле слова. Точнее сказать, грязь и копоть. В комнате был только дверной проем без двери. Да притом хозяйка заломила совершенно непомерную цену…
Я рассказал о своей проблеме рыжему лейтенанту Булгакову из батальона связи, здесь. на сборах, обучавшему нас, радистов из
Чернятина. Он стал меня успокаивать, заявив весьма уверенно:
– Не волнуйтесь. Я вам помогу. Квартиру найдем: у меня полно знакомых.
В оставшиеся дни я ему несколько раз напоминал о его обещании, но лейтенант лишь посмеивался:
– Да перестаньте волноваться-то: раз я сказал – все будет в порядке!
Наконец, когда до приезда "Инночки" остались лишь сутки, я пристал к нему всерьез. К этому времени у меня уже была договоренность с моим прямым, на время сборов, начальником – майором
Зацариным, начальником связи нашего полка, жившим вместе с нами на сборах в Покровке. Как раз в один из этих десяти дней тревожно-радостного ожидания мне удалось успешно сдать испытания на звание радиста 3-го класса, и майор был мною вполне доволен. Да ему и вообще свойственно было теплое, заботливое отношение к солдатам.
Спокойный, несколько полноватый, круглолицый этот человек с пристальным взглядом серых неулыбчивых глаз любил со мною беседовать, рассказывал много интересного из жизни и быта военных-дальневосточников: о том, как маршалу Блюхеру приписывали нарочитое появление на позициях верхом – в белой рубашке, – он, мол, так поступал с целью демаскировки советских войск, оборонявшихся от японцев…Слух этот был распространен после ареста прославленного маршала, который был членом суда, приговорившего, якобы за измену
Родине, командарма Якира, а вскоре и сам был арестован и расстрелян без суда!
Майор рассказывал и о том, как во время войны с немцами японские лазутчики, пробравшись в расположение советских дальневосточных войск, "снимали" часовых, дневальных, а после безнаказанно вырезали одного за другим спящих в казарме красноармейцев. О том, как в 1945 году в Маньчжурии целый полк советской пехоты, заночевав в стогах, заразился от гнездившихся там полевых мышей инфекционным нефрозо-нефритом, и командира полка за непредусмотрительность… расстреляли!
