В амбаре я еще долго слышал крики людей и животных, винтовочные выстрелы, потрескивание горящих сараев и домов, ржание лошадей и пронзительный хохот калмыков. Время от времени доносились стоны женщин. Я все глубже зарывался в сено, хотя каждое движение давалось мне с болью. Я не понимал, что же могло сломаться внутри моей груди. Я приложил руку к сердцу — оно продолжало биться. Я не хотел стать калекой. Измученный, перепуганный, не обращая внимание на шум, я задремал.
Меня разбудил сильный толчок. Мощный взрыв сотряс амбар, упало несколько балок, все скрылось за тучами пыли. Я слышал беспорядочную винтовочную стрельбу и продолжительные автоматные очереди. Осторожно выглянув, я увидел все еще пьяных, полураздетых калмыков, которые пытались оседлать мечущихся в страхе лошадей. Со стороны леса и реки был слышен автоматный огонь и гул моторов. Над деревней на бреющем полете пронесся самолет с красными звездами на крыльях. Канонада затихла, но усилился шум моторов. Я понял, что Советы уже близко, что Красная Армия и комиссары уже здесь.
Я выбрался из амбара, но неожиданная боль в груди едва не свалила меня на землю. Я закашлялся и сплюнул кровью. Я с трудом пошел вперед и вскоре добрался до берега реки. Моста не было. Должно быть его разрушил мощный взрыв. Из леса медленно выползали танки. За ними показались солдаты в касках. Они шли не спеша, как будто прогуливаясь в воскресенье после обеда. Возле деревни за стогами пряталось несколько калмыков. Увидев танки, они, все еще нетвердо стоя на ногах, вышли и подняли руки. Они выбрасывали винтовки и снимали ремни с кобурами. Некоторые падали на колени и просили пощадить. Красноармейцы методично окружали их, подталкивая штыками. Очень скоро большинство калмыков было взято в плен. Лошади спокойно паслись неподалеку.
Танки остановились, но прибывали все новые подразделения. На реке показался понтон. Саперы проверяли разрушенный мост. Несколько самолетов пролетело над головами, покачивая крыльями в знак приветствия. Я не мог прийти в себя — война как будто закончилась.
Теперь поля вокруг деревни были заполнены военной техникой. Солдаты натягивали палатки, устанавливали полевые кухни и тянули телефонную связь. Они напевали и говорили на языке, похожем на местные диалекты, но я не совсем понимал их. Я догадался, что они говорят на русском языке.
Крестьяне напряженно рассматривали пришельцев. Когда же среди красноармейцев появлялся улыбающийся узбек или татарин, женщины пронзительно вскрикивали и съеживались от страха при виде их, так похожих на калмыцкие, лиц.
К палаткам прошагала группа крестьян с красными флагами в руках. На полотнищах были неумело нарисованы серпы и молоты. Солдаты радостно приветствовали их; встретить посланцев вышел командир полка. Он пожал им руки и пригласил в палатку. Крестьяне смутились и сняли головные уборы. Они не знали, как поступить с флагами и в конце концов оставили их у входа.
Возле большого грузовика с красным крестом на кузове, врач и санитары оказывали помощь раненным женщинам и детям. Толпа любопытных окружила машину, чтобы посмотреть, как работают врачи.
Дети выпрашивали у солдат сладости. Те обнимали детей и играли с ними.
Вечером в деревне стало известно, что красноармейцы повесили всех захваченных калмыков за ноги на дубах вдоль реки. Несмотря на боль в груди и руке, я побрел туда вместе с толпой любопытствующих мужчин, женщин и детей.
Калмыки были видны издалека — они свисали с деревьев, как пустые сосновые шишки. Каждого повесили за лодыжки, со связанными за спиной руками, на отдельном дереве. Советские солдаты прохаживались рядом, дружелюбно улыбаясь и спокойно сворачивая самокрутки из газетных обрывков. Солдаты запрещали подходить близко, но некоторые женщины узнали своих мучителей и, бранясь, швыряли в вялые тела палки и комья земли.
Подвешенных калмыков облепили муравьи и мухи. Насекомые гнездились у них в ушах, копошились в растрепанных волосах. Они прибывали тысячами и сражались за лучшие места.
Тела покачивались на ветру; некоторые вращались, как коптящаяся на огне колбаса. Некоторые, подрагивая, вскрикивали и что-то шептали. Другие, по видимому, уже умерли. Их остекленевшие глаза широко открылись и не моргали, вены на шеях безобразно распухли. Крестьяне разожгли неподалеку костер и целыми семьями смотрели на висящих калмыков и, вспоминая их зверства, радовались концу мучений.
Порыв ветра встряхнул деревья и тела начали описывать в воздухе широкие круги. Деревенские молча крестились. Чувствуя в воздухе дыхание Смерти, я оглядывался по сторонам в ее поисках. У нее было лицо Марты. Шумно играя среди дубовых веток, она легко поглаживала висящих и обвивала их паутиной тянущейся из ее полупрозрачного тела. Она шептала им в уши коварные слова, она ласково вливала тонкой струйкой холод в их сердца, она сжимала им горло.
Никогда еще она не была так близко возле меня. Я мог бы прикоснуться к ее прозрачному савану, заглянуть в ее туманные глаза. Она остановилась передо мной, кокетливо прихорашиваясь и намекая на следующую встречу. Мне не было страшно, я хотел, чтобы она унесла меня с собой далеко за лес, на бездонные болота, где ветки окунаются в бурлящие, окутанные серными испарениями котлы, где по ночам, сухо постукивая, сталкиваются в полете привидения и сильный ветер играет в верхушках деревьев как, далекая скрипка.
Я потянулся рукой, но видение растаяло среди листьев на богато уродивших трупами деревьях.
Что-то жгло меня изнутри. Я вспотел и у меня закружилась голова. Я пошел к реке. Влажный свежий воздух освежил меня, и я присел на бревно.
В этом месте река была широкой. В ее быстром течении проносился сплавной лес, ветки, обрывки мешковины; в водоворотах яростно вертелись клочья сена. Мне почудился посиневший, полуразложившийся, плывущий под самой поверхностью, труп человека. Несколько раз из воды показалась разбухшая лошадиная туша. Какое-то время вода была чистой. Потом пронесло много оглушенной взрывами рыбы. Рыбины переворачивались, плавали вверх и вниз, собираясь в стаи, будто им было тесно в реке, куда давным-давно их принесла радуга.
Меня била дрожь. Я решил подойти к красноармейцам, хотя и не был уверен, обратят ли они внимание на человека с черными, наводящими порчу глазами. Когда я миновал строй висящих тел, мне показалось, что я узнал ударившего меня прикладом калмыка. Облепленный мухами, с разинутым ртом, он описывал широкие круги. Я повернул голову чтобы лучше разглядеть его лицо. Боль снова пронзила мою грудь.
Меня выписали из полкового госпиталя. Прошли недели. Наступила осень 1944 года. Моя отбитая прикладом калмыцкой винтовки грудная клетка зажила и перестала болеть.
Вопреки опасениям, меня оставили с солдатами, хотя я и понимал, что ненадолго. Я решил, что, когда полк двинется на передовую, меня оставят где-нибудь в деревне. Между тем, полк расположился у реки и ничто не предвещало скорого расставания. Я попал в полк связи, укомплектованный очень молодыми солдатами и недавно произведенными в звание командирами — молодыми парнями, которые встретили войну мальчишками. Пушки, автоматы, грузовики, телеграфное и телефонное оборудование — все это имущество было абсолютно новым и еще не прошло испытание войной. Брезент палаток и военная форма еще даже не успели выгореть на солнце.
Война и линия фронта ушли далеко на запад. Каждый день по радио сообщали об очередных поражениях немецкой армии и ее истощенных союзников. Солдаты внимательно выслушивали сводки, с гордостью и одобрением кивая головами, продолжали учебные занятия. Они писали длинные письма своим родственникам и друзьям. Солдаты сомневались, что им представится возможность участвовать в боевых действиях, потому что их старшие братья уже добивали противника.
Жизнь в лагере была спокойной и размеренной. Раз в несколько дней на полевом аэродроме приземлялся маленький биплан, который привозил письма и газеты. В письмах были новости с родины — там люди уже начали восстанавливать руины. На фотографиях в газетах были разбитые военные сооружения и бесконечные колонны небритых немецких военнопленных. Командиры и солдаты все чаще и чаще говорили о приближающемся конце войны.
Больше всего обо мне заботились политрук полка Гаврила, у которого в первые дни войны погибла вся семья, и инструктор по стрельбе, знаменитый снайпер Митька по прозвищу Кукушка.
Каждый день Гаврила занимался со мной в полевой библиотеке. Он учил меня читать. Ведь мне уже исполнилось одиннадцать лет, говорил он. Гаврила рассказывал, что мои русские сверстники могут не только читать и писать, но, если нужно, могут даже сразиться с врагом. Я не хотел, чтобы меня считали ребенком — я учился, наблюдал за солдатами и подражал им.
Меня чрезвычайно потрясли книги. На бумажных страницах передо мной ярко и правдиво представала не отличающаяся от повседневной действительности жизнь. Более того, книжный мир, как и консервированное мясо, был как-то богаче и сочнее того, что встречалось в будничной суете. В книгах, например, становились известны даже мысли и намерения людей, недоступные посторонним наблюдателям в обычной жизни.
