— Главное — это видение художника. Оно превыше чужих жизней, превыше всего.
Герр Хоффер смотрел на картину и чувствовал себя ее хозяином. В Luftschutzbunker был установлен вентилятор, но все равно пахло масляной краской и туалетом.
"Ван Гог предвосхитил экспрессионистов более чем на пятнадцать лет" — вот с чего он начинал, подводя посетителей к этой картине. Теперь герр Хоффер этого не говорил, как не упоминал и про психическое расстройство художника.
— Видение любого великого художника уникально, герр Бендель. Это дар, и художник должен относиться к нему с уважением, так же как к любой поверхности, на которой пишет.
— Удивительно, — ответил Бендель, развернувшись к герру Хофферу на скрипучих каблуках, — что вы сравниваете видение художника и простой холст.
— Не только холст, — возразил герр Хоффер, слегка задетый его словами. — Это может быть хоть глиняный горшок, хоть газета — что угодно. Хоть старая потрескавшаяся стена.
Бендель по-мальчишески рассмеялся. Как всегда, слишком громко.
— Вы буквалист, — заметил он. — Не уверен, что наш великий художник одобрил бы буквализм.
— В его голове форма и содержание были неразрывно связаны, как, например, в голове древнего китайца. На что мы смотрим — на пшеничное поле на севере Франции или на человеческую душу, отраженную в нервных мазках кисти?
На мгновение штурмфюрер СС Бендель замер.
— Я вижу нечто совсем другое, — сказал наконец он и вышел.
Они никогда не говорили о политике — бродили по храму искусств, будто отгороженные от внешней жизни. Бендель иногда упоминал фюрера, но только чтобы сообщить, как тот относится к какому-нибудь художнику (обычно девятнадцатого века). Про своего начальника, рейхсфюрера СС Гиммлера, он не говорил никогда и в форме появлялся редко. Рассказывал смешные анекдоты про маршала Геринга. Якобы однажды Геринг посетил сталелитейный завод, где забрел под магнит и взлетел в воздух на своих медалях. (Судя по всему, Геринг сам находил подобные анекдоты забавными, что, с одной стороны, слегка успокаивало герра Хоффера, а с другой — портило все удовольствие от анекдота.)
Однажды герр Хоффер назвал его радикальным романтиком.
— Знаете, как Достоевский назвал романтика, герр Хоффер?
— Боюсь, что нет.
— Мудрецом. В "Записках из подполья".
— Ах, да, — ответил герр Хоффер, не читавший Достоевского, — отличная книга, но слишком уж русская.
Бендель опять рассмеялся своим громким, пронзительным смехом. Такой смешок был в моде среди офицеров СС из-за Рейнхарта Гейдриха.
— Как вы правы, герр Хоффер. Действительно слишком русская.
В общем и целом, Клаус Бендель был приятным и интересным молодым человеком, чья подкупающая ребячливость лишь иногда слегка омрачалась каким-нибудь резким заявлением, заставляя герра Хоффера вспоминать собственную юность. Как правило, это было заявление философского толка — какое-нибудь категорическое утверждение, сказанное ни к селу ни к городу, сводившее на нет осторожные попытки вступить с ним в дискуссию. От последних двух тысяч лет цивилизации он отмахивался одной фразой; Бенделя увлекали доисторические времена, в которых он находил "истинную красоту в союзе с природой, инстинктивную правду". Кремниевые орудия и наконечники для стрел из зазубренной китовой кости — вот что он ценил превыше всего. Бендель был представителем СС на многих археологических раскопках, и это перевернуло его отношение к искусству. Он считал, что искусство истинно, только когда оно бессознательно, когда из анонимной простоты рождается костяная стрела — выражение величайших глубин человеческой души. Доисторический охотник не назвал бы это искусством. Искусство — это продукт упадка, болезни, приведшей людей к сидячему городскому образу жизни. Картины — это декадентское искажение главного — многотысячелетней борьбы доисторического человека за объединение практической пользы и утонченной эстетики искусства. Искусство — вечный спутник природы, и наконечник стрелы, и акула соединяют в себе как эстетическое, так и практическое совершенство. Оба прекрасны, ибо совершенны. Мы живем, продолжал Бендель (возбужденно сверкая глазами), в век несовершенства. Мы утратили инстинкт, естественность, принадлежащую нам от природы. Рассудок взял верх, поэтому наши творения неуклюжи и неловки. Посмотрите, как уродливы города! Посмотрите на эту комнату, на этот Музей — сколь нелепыми они покажутся, если взглянуть на них не замутненными цивилизацией глазами! Это наши священные реликвии, наша современная церковь — но не абсурдна ли она, если посмотреть на нее со стороны, как смотрит бессмертный Бог? Не лучше ли горящая в костре страшная маска?
— Лично я, — сказал герр Хоффер в ответ на один из подобных приступов энтузиазма, — предпочел бы горящей маске рисунок Рафаэля.
— Герр Хоффер, вы ничего не поняли. Простите, но иногда вы наивны, как ребенок.
— Я простосердечен, допустим. А знаете ли вы, что Лейбниц, великий подвижник Просвещения, в юности состоял в тайном обществе, которое не гнушалось магии, алхимии и розенкрейцеров? Судя по всему, после Тридцатилетней войны подобным вздором кто только не увлекался.
— К чему вы клоните?
— Сам не знаю.
Повисла пауза. Бендель был в форме — высокий, элегантный, сдержанный. Он резко скрестил руки, и в его безупречной черноте что-то звякнуло и скрипнуло.
— Если вы намекаете, что я не антирационалист, то вспомните, что говорил Лейбниц о примитивной истине факта.
— К сожалению, не помню, герр штурмфюрер.
— Что она — всего лишь сиюминутное внутреннее познание чувства, вызванного происходящим в отдельно взятый момент.
— Правда? Понимаю. Однако если вы утверждаете, что искусство — это всего лишь самолюбование собственными заблуждениями, то голландские натюрмористы опередили вас с этой мыслью на триста лет.
Разумеется, приглашать его домой было ошибкой. Как можно быть таким кретином!
Впрочем, если подумать, то это предложила Сабина. Ей хотелось познакомиться с молодым человеком, о котором герр Хоффер столько рассказывал. Это было в тридцать девятом. В дождливом марте.
— К нам в гости? Исключено.
— На кофе с пирогами. И прекрати метаться по комнате.
— Нет.
— Почему?
— Он из СС.
— Ну и что?
Он молча изобразил, как со стен снимают картины, — никогда не знаешь, вдруг твою квартиру прослушивают. Вошла Элизабет (ей уже семь лет, как быстро они растут!) с маленькой Эрикой и рассмеялась.
— Папа, что ты делаешь?
— Я… я…
Он не знал, что сказать.
Эрика ткнула в него пальцем и подсказала:
— Папа — силач.
— Правильно. Я поднимаю целый дом, малышка. Уфф. А теперь я грузовик. Уфф.
Девочки завизжали от удовольствия. Однажды в Вене герр Хоффер видел настоящего силача в еврейском кафе. Он рассказал об этом девочкам — их рты в изумлении приоткрылись.
— Проказницы, в кухонном буфете есть миндальное печенье. А мы с папой разговариваем.
Девочки убежали.
— Генрих, он тебе нравится.
— Я ему подыгрываю, — ответил он тихо. — Поддерживаю к себе дружелюбное отношение. Это игра. Часть моей работы.
— Вот именно, мой милый. Пусть придет в форме, — заключила Сабина, отметая дальнейшие возражения влажным поцелуем.
И он пришел. В форме. Пахнущий цветочным табаком.
Глаза Сабины сверкали. В Лоэнфельде членство в СС считалось престижным. К тому же Бендель был красив — это любой дурак бы заметил. Он задал Сабине несколько вежливых вопросов и похвалил ее пироги. (Подумать только, шесть лет назад они принимали пироги как должное!) Герру Хофферу, однако, было неспокойно, в его квартире Бендель больше походил на ворона, чем на лакированный столик. Не говоря о том, что он уселся на диван рядом с Сабиной, что было вообще неправильно.
— Вы встречали фюрера, герр Бендель?
— Однажды я провел в его обществе целый день.
— Не может быть!
— В самолете. Мы летели с одного края Германии на другой. За все время герр рейхсканцлер не произнес ни слова.
— А я слышала, что он не умолкает часами.
Герра Хоффера охватил мимолетный страх, но Бендель только улыбнулся.
— Не сомневаюсь, он на это способен. Но согласитесь, о нем часто рассказывают противоречивые вещи. Ожидания редко совпадают с реальностью. Вот вы, фрау Хоффер, совсем не то, что я ожидал.
Сабина покраснела, наверное потому, что они случайно коснулись плечами.
— Хуже или лучше?
— Лучше, гораздо лучше.
— Вы хотите сказать, что составили себе мой портрет по описанию Генриха?
— Ничуть. Просто поддался стереотипу: домохозяйка определенного возраста, замужем за близоруким функционером.
Его игривая улыбка сгладила то, что могло бы показаться оскорблением. Сабина рассмеялась, а герр Хоффер подложил Бенделю еще пирога, скорее с гордостью, чем с обидой.
