Девушка избегает ухаживаний и навязчивых людей. Пусть увидит, что я и не думаю ухаживать за ней. Хожу с ней, потому что я здесь один — что в том плохого? — и потому что она мне приятна, ничего больше. О сердечных отношениях речи не завожу, нескромных вопросов не задаю. Она не любит откровенничать, я тоже, и конец. Конец и проповедям, направленным против всех этих богатых глупцов. Они меня не интересуют. Если меня что-нибудь интересует, так это девушка и только она, независимо от того, кто она и откуда.
Она читала и молчала всё время, а я разговаривал сам с собою и рассматривал чистый профиль, нежный и гармоничный, как мелодия. И только когда мы пересекли на автобусе Лидо и оказались перед входом на пляж отеля «Эксцельсиор» я равнодушно спросил:
— Вы идёте на пляж?
— Сейчас нет. Возможно, приду позднее.
— Если это только из-за того, чтобы избавиться от меня, не имеет смысла отказываться от утренних ванн. Скажите об этом прямо, и будьте уверены, что я не стану вам навязывать своё общество.
Она бросила на меня беглый взгляд и подняла брови:
— Я вообще не думала об этом. Видите, и пляжных принадлежностей у меня с собой нет. Как я могу пойти на пляж…
Я пошёл на своё обычное место. В нескольких шагах от меня лежал Старик. Моя кожа, после того как облезла, потемнела, но на всякий случай я расположился в тени зонта. Зонт был голубым, тень тоже была голубой и от этого казалась ещё приятнее и прохладнее.
В первое мгновение, когда мальчик с шумом раскрыл зонт, Старик обернулся, и во взгляде его я прочёл ожидание. Потом его глаза безразлично скользнули по мне, словно я был вещью, и он снова повернулся ко мне спиной.
«Ждёшь девушку, старый развратник, — думал я, — только напрасно ты её поджидаешь. Едва ли она придёт, а если и придёт, то не ради тебя. Ты таскаешься за нами, как гиена, сверкаешь браслетом своих часов и своими голодными глазами, но добычи тебе не видать. Если она придёт, то будь уверен — не ради тебя. Только она вряд ли придёт. Предчувствую, что не придёт».
Она пришла через полчаса, указала на место рядом со мною и сказала мальчику:
— Оставьте вещи здесь.
«Оставьте здесь, — мысленно подтвердил я. — И как можно ближе».
И снова я почувствовал, что меня переполняет радость, на этот раз не беспричинная, потому что я одержал одну маленькую победу.
Старик опять обернулся, приподнялся и поклонился с подчёркнутой учтивостью. Девушка сделала вид, что не заметила его.
— Сегодня вы благоразумны, — сказала она, вытянувшись на песке. — Вот как нужно начинать принимать солнечные ванны.
— Да. К сожалению, мы уразумеваем, как должны поступить, только после того, как поступили иначе.
И, помолчав, добавил:
— В сущности, людям следовало бы жить две жизни. В первую — учиться, во вторую — жить, не ошибаясь.
Она слегка улыбнулась, но не согласилась со мной. Соглашаться было не в её характере.
— Думаю, что дело не в том, сколько жизней жить. Важно, с какими возможностями начинается жизнь. С капиталом или пустыми руками.
— Нет лучшего капитала, чем опыт. К несчастью, мы накапливаем его тогда, когда он нам уже не нужен.
— Опыт — пустой звук, если не располагаешь средствами для того, чтобы использовать его, — снова возразила она.
— Какие средства вы имеете в виду? Деньги?
— Если хотите, и деньги…
«Ты и тебе подобные всё мерите на деньги. У нас другой бог и другие меры», — мысленно одёрнул я её. А вслух спросил:
— И желания тоже, не правда ли?
(«Эти, большие, которых нет у меня»).
— И желания тоже, — кивнула она. — Чтобы достичь чего-то, надо хотеть достичь его, надо очень хотеть.
Я услышал в её голосе какую-то особенную твёрдость и поднял глаза. Девушка ладонью выравнивала подле себя песок. Её красивая смуглая рука с длинными пальцами, спокойная и одновременно сильная, привлекала мой взгляд, словно в её ленивых движениях скрывался какой-то неуловимый, но глубокий смысл.
— Интересно, — заметил я. — Вы говорите тоном человека, которого и в самом деле обуревают большие желания.
— Не вижу в этом ничего интересного.
— Мне кажется, вы сами скорее порождаете желания, чем сама желаете чего-то. Вы, вероятно, имеете всё, чего можно желать. Вам не остаётся ничего другого, кроме как ждать, как сложится дальше жизнь, и выбирать.
— Вам неведомы желания, вероятно, оттого, что у вас самого их нет. Вы — счастливец, — с лёгкой иронией возразила девушка.
Потом, перестав водить рукой по песку, неожиданно спросила:
— Кто же вы в действительности, могу я узнать?
«Что это ты заинтересовалась мною? И зачем задаёшь вопросы, если я прозрачен, как стекло?» — подумал я.
— Обыкновенный учитель, который проводит здесь свой летний отпуск и который по ошибке попал туда, где ему не место.
— Прекрасно. Это объясняет всё. Вы бедны, но не унизительной бедностью голода и тряпья, терпеливо сносите невзгоды жизни и ждёте очередного повышения зарплаты, или…
Она замолчала, словно решила, что зашла слишком далеко, но я подбодрил её:
— Или?
— Или какой-нибудь революции, которая даст бедным учителям всё то, что у них отняли богачи.
Она была не по возрасту высокомерна и цинична, но, видимо, представители её касты таковы уж от рождения.
На этот раз я едва не вышел из себя. Я сунул в песок руку и держал её так некоторое время, чувствуя холод и влагу мокрого нижнего пласта. Потом спросил с деланным безразличием:
— А вы? Чего ждёте вы?
— Сегодня будем играть в признания? — Она засмеялась. — Пойдёмте купаться. Это вам не повредит.
Позднее, когда мы шли одеваться, сопровождаемые тяжёлым взглядом Старика, я снова предложил ей вместе пообедать.
— Хорошо, — согласилась она. — Только там же, где и в первый раз.
И я снова почувствовал, как грудь заполняет радость, потому что это была вторая маленькая победа в тот день.
Пока мы ели в бистро под апельсиновым навесом, я пытался продолжить начатый раньше разговор и узнать что-нибудь о жизни моей незнакомки, но она перевела разговор на другое, и поскольку я стал очень расчётливым в тот день, то решил не настаивать. Мы болтали о незначительных вещах, девушка расспрашивала о Париже, о парижских модах и смеялась, слушая мои ответы, потому что мода далеко не самое сильное место учителя истории.
Потом она вдруг спохватилась:
— Сколько времени?
— Скоро два…
— Нужно идти…
И так как я тоже собрался встать, незнакомка добавила:
— Не стоит провожать меня. Это недалеко…
— А когда вы вернётесь в город?
— Только к вечеру.
— Какое совпадение. Я тоже думаю вернуться к вечеру. Может быть, вернёмся вместе?
— Что ж, вместе так вместе, — она улыбнулась. — Вам везёт на совпадения.
И вот я целых полдня слонялся без дела по Лидо, несколько раз пил кофе под зелёными, голубыми и жёлтыми навесами, рассматривал витрины магазинов и взвешивал свои мелкие успехи. Потом пошёл на пристань и долго ждал там, но мне не было скучно, потому что я о многом думал, хотя тема размышлений оставалась всё время одной и той же.
Когда мы с незнакомкой сели на пароходик, море уже стало фиолетово-синим, а небо — холодным и зелёным. Сейчас это было настоящее небо Веронезе, бледное, нежное, такое бледное и такое нежное, что захватывало дух, и казалось, будто и Веронезе был влюблён, когда впервые писал такое небо.
Мы сошли в сумерках на Палаццо Дукале и долго ходили без всякой цели по тесным улочкам, полным людских голосов, теней и неонового света. Потом прошли мимо какого-то заведения с небольшим садом, где кружились в танце пары, оркестр играл какую-то весёлую старинную мелодию, а на деревьях качались разноцветные бумажные фонарики. Мы нашли свободный столик, такой маленький, что наши колени соприкасались, отчего я чувствовал ещё большую слабость. Мы танцевали, как и все остальные, пили пиво, потом опять танцевали, и в голове у меня была такая же неразбериха, как во время лихорадки.
После одного из танцев, когда оркестр выводил заключительные аккорды, мужчины и дамы на танцплощадке по какому-то старинному обычаю стали целоваться. Только я один оставался неподвижным, с нелепо застывшими руками, которые уже не держали девушку, но и не были опущены. Незнакомка подняла глаза и, видимо, заметила мои колебания, потому что в её взгляде мелькнуло нечто вроде сожаления:
— Что же вы, — засмеялась она, — поцелуйте меня!
Я склонился к её розовым нецелованным губам, чувствуя, как у меня зашумело в голове.
* * *
Единственный поцелуй, такой, подаренный на ночной танцплощадке при свете бумажных фонариков, конечно, не так уж много для других, но для меня он был откровением. Я допоздна лежал без сна в своём номере и вспоминал об этом поцелуе, а по стенам двигались голубоватые лунные блики, и сквозь открытое окно доносился плеск воды. Всё, что днём казалось мне таким невозможным, сейчас выглядело естественным и близким. Не существует никаких препятствий, никаких препятствий! Нужно только, чтоб пришёл новый день, а разве новый день может не прийти?
