Ещё более чуждым выглядел мир, в который я проникал украдкой благодаря разговорам с девушкой. Ловя её отрывочные фразы, я смутно представлял себе вечера в казино с криками крупье и глухим стуком крупных костяных жетонов; балы в старинных венецианских дворцах с костюмами времён Ренессанса, с шампанским, с орхидеями, доставленными на самолётах из Африки; зимний сезон в Риме с концертами, приёмами…
Моя незнакомка была молода, всё это ей ещё не надоело, она видела этот мир в праздничном свете. Но я не усматривал во всём этом карнавале ничего, кроме надменной глупости. Так я оказался оторванным одинаково и от её, и от моего мира, и не видел перед собой ничего реального, ничего живого, ничего, за что можно было бы ухватиться, ничего, кроме того единственного маленького мира, который притягивал и волновал меня и который был заключён в карих спокойных глазах и матовом лице, прекрасном и неповторимом.
Она оставалась незнакомкой, но с каждым днём я постигал какую-нибудь новую черту её существа и постоянно дополнял то туманное представление о ней, которое сложилось у меня в голове. Она любила читать. Читала много и совершенно безразборно. Могла говорить, приводя мельчайшие подробности, о романах Генри Джеймса, а через минуту признаваться, что никогда не раскрывала «Мадам Бовари». Но важнее было то, что она думала. А думала она, как зрелый и проницательный человек, что так не вязалось с её возрастом. Эта зрелость удивляла меня, но совершенно не очаровывала. Это была зрелость откровенного цинизма и того неверия в людей, которую некоторые называют трезвостью.
— Что же вы хотите? — возражала девушка на мои рассуждения. — Добрый господь не создал мир по вашему образу и подобию, а ещё меньше по образу и подобию ваших мечтаний. Этот мир перед вами, вот он, и вы вынуждены принимать его таким, какой он есть.
— Но послушайте, мир развивается, как и всё остальное.
— Ничто не развивается. Всё идёт по кругу — и солнце, и планеты, и люди. На первый взгляд кажется, что всё движется, а в сущности, это лишь повторение того, что делалось всегда и что будет делаться, пока от этого верчения не останется одна пыль, потому что такова природа вещей, а её, как вы сами выразились, не снимешь, как пальто.
— Вы говорите, как закоренелый реакционер с кафедры Сорбонны.
— Возможно, потому что я говорю то, что вычитала в разных местах. Я не претендую на оригинальность мыслей, но уверена, что они правильны.
Так мы беседовали на пляже или под оранжевым навесом, и моя незнакомка перескакивала с солнечной системы на осенние моды и со всемогущей силы денег на небылицы кинороманов. А я пытался говорить с той же лёгкостью, что и она, и выглядеть таким же невозмутимо спокойным, несмотря на то, что это никогда не давалось мне так трудно, как теперь. Слушая её мелодичный тёплый голос, я считал про себя дни, которые мне оставались, и говорил себе, что чудо, в которое я смутно верил, никогда не произойдёт, и единственное, что будет — это последний день, счёт в отеле, поезд и конец всему.
Подобие интимности, создавшееся между нами, растравливало мне душу, потому что это была самая неприятная интимность из всех возможных. Незнакомка привыкала ко мне, но привыкала как к собеседнику, как к маленькому банальному развлечению на пляже, я был для неё чем-то вроде иллюстрированного журнала или романов Мопассана. Она развлекалась, а я был игрушкой. Она присвоила права, оставив мне одни обязанности: ждать её на пристани или перед входом на пляж, не сметь возражать, говорить не то, что больше всего хочется сказать, равнодушно кивать, когда она сухо сообщала, что излишне ждать её вечером или что утром она не придёт.
Она неизменно отсутствовала каждый день после обеда, а иногда целый вечер или целый день, исполняя свои светские обязанности и не испытывая при этом и тени сожаления от того, что мы не увидимся, не горя желанием встретиться со мной снова, и в то же время не сомневалась в том, что встреча состоится, что я буду торчать, неизменный, как закон природы, на пристани или у входа на пляж.
И каждую ночь, лёжа с широко открытыми глазами в темноте и слушая тоскливые паровозные гудки и удары сердца, плеск воды о старые камни, я говорил себе, что всё кончено, что я больше не хочу её видеть, что пусть утром она ждёт, сколько ей угодно чтобы кто-нибудь сказал ей: «Здравствуйте, какое совпадение!»
* * *
Она была бедной, беднее Золушки, моя богатая красавица.
Я открыл это совершенно случайно. В один из дней девушка сказала, что нет смысла ждать её. Я вернулся в город и стал бесцельно бродить по оживлённым торговым улицам и глазеть на витрины, потому что одиночество и полумрак церквей и дворцов стали для меня невыносимыми в эти и без того одинокие часы. И неожиданно на витрине магазина уценённых товаров увидел розовый материал.
Я бы узнал этот материал среди тысячи других, таких же розовых и таких же вышитых, потому что это был её материал.
«Это невозможно, она не может покупать вещи в таких магазинах.» Но материал красовался в витрине между вышедшими из моды вещами, оставшийся неизвестно с какого сезона, и не было нужды созерцать его часами.
Я протискивался сквозь толпу, углублённый в свои мысли, и постепенно прозрел то, чего раньше не замечал. В сущности, на девушке были только два туалета — розовое платье и кофточка с синей юбкой. Два туалета за десять дней — это очень немного, так может одеваться только женщина, гардероб которой, действительно, скромен. Она носила одно-единственное украшение — кольцо с аметистом, который не так уж дорого стоит. Она всегда ездила на плебейском пароходике, в общей толкучке, в то время как богатые дамы проплывали мимо нас в своих полированных ведеттах. У неё, в сущности, не было никаких знакомых в этом «Эксцельсиоре» и на этих модных пляжах. Почему? Да потому что она не относилась к завсегдатаям «Эксцельсиора», потому что была таким же пришельцем, как и я.
Пока я взвешивал всё это, мне стало казаться странным, что сколько времени я мог принимать незнакомку за богачку. Она могла показаться богатой только такому слепому учителю истории, как я.
Потом я понял, что всё это не совсем так. Девушка ввела меня в заблуждение — и не столько своими туалетами, сколько манерой держаться, замкнутостью и холодностью, перенятой, безусловно, у обитателей Лидо. На кой чёрт она разыгрывала всю эту комедию, чего искала в этом высокомерном и неприятном мире, который чужд ей?
Мне хотелось походить, чтобы разобраться в хаосе вопросов, которые как бы наседали на меня со всех сторон. Но в этом городе невозможно было ходить. Только ускоришь шаг, как перед тобой оказывается канал. Свернёшь вправо или влево — упрёшься в другой канал. Я вертелся в лабиринте тесных улочек, заключённых среди полосок мутной зелёной воды, бродил по тёмным проходам между влажными, покрытыми плесенью стенами, и всё казалось мне запутанным, сложным, безысходным — таким же, как хаос в моей голове.
— Не пойти ли нам выпить чего-нибудь? — спросил я незнакомку на следующий день, когда мы сели на своё обычное место на пляже.
— Если вас так мучает жажда…
— Дело не в жажде, просто тот тип действует мне на нервы.
Она только улыбнулась. Мы встали, и, когда проходили мимо Старика, я снова заметил его взгляд — голодный, выжидающий.
— Он напоминает мне гиену, — буркнул я. — Голодную гиену, которая тащится за тобой и ждёт, когда сможет наброситься на твой труп.
— Сравнение довольно вульгарное. Особенно, если под трупом вы подразумеваете меня.
В тот ранний час столики в буфете были почти пустыми. Официант принёс две бутылки кока-колы и два бокала с кусочками льда и дольками лимона. Здесь кока-колу подавали с лимоном, благодаря чему заламывали за неё в пять раз большую цену.
— Смотрите, какой задор! — заметила девушка, глядя, как похожая на йод жидкость пенится в бокалах. — Да это хлеще шампанского!
В тот день она находилась в хорошем настроении.
Я молчал, потому что думал о другом, очень важном, что сейчас нужно было выяснить. Отпив несколько глотков, я взглянул на девушку. Она слегка улыбнулась.
— Помните, — спросил я безразличным голосом, — вы как-то сказали мне, что я провожу дни среди обитателей «Эксцельсиора», но не имею ни их вида, ни их манер?
— Да, и что?
— В отличие от меня вы имеете и вид, и манеры, но тоже не относитесь к завсегдатаям «Эксцельсиора».
Я снова отпил несколько глотков. Она молчала и смотрела куда-то в сторону. Её лицо стало замкнутым.
— Да, вы не имеете ничего общего с этими людьми. Это бесспорно. Не могу понять только, что за комедию вы разыгрываете…
— Никакой комедии я не разыгрываю, — спокойно ответила она.
И немного погодя добавила:
— Впрочем, лично вам я не обязана давать отчёт. Ни в чём.
Скажи она мне это вчера, я, вероятно, промолчал бы. Но сейчас я отбросил всякие предосторожности и расчёт. Открытие, что незнакомка не имеет ничего общего с теми, кто возлежал вокруг, освободило меня от стеснения, сделало самим собою.
