— Черт-те что! — вскрикнул Клим, ощущая, как его начинает обволакивать плотным туманом.— Да ты что же, отца боишься? Что он тебе сделает? Бить, что ли, станет?.. .
— Всякое случается,— коротко ответил Лешка.
— Как случается?.. Да ты же не слабей его, ты же сам ему такой сдачи дашь!..
— Он — отец,— тихо, даже с некоторым испугом остановил его Лешка, опуская голову на крепкой воловьей шее.— Нельзя на отца руку подымать.
Климу стыдно и жалко было смотреть на Лешку, такого покорного, бессильного, и он обрадовался неожиданной идее:
— Тогда уйди от него! Приходи ко мне, станем жить вместе!
— Нельзя,— безнадежно сказал Лешка.
— Нет, ты погоди... погоди... Как же так?.— Клим забегал по комнате.— Ведь сам-то ты в бога не веришь?..— Верую,— сказал Мамыкин, и на лбу его взбухла угрюмая складка.
— В бога?!
— В бога. Я потому и пришел к тебе, что я в бога верую.
Клим опустился на стул и долго смотрел на Лешку, пытаясь что-то сообразить. Потом он встал, снял с плитки клокочущий чайник и, открыв шкаф, принялся вышвыривать на стол книги. Когда их набралась целая груда, он подошел к Лешке, взял его за плечи и подтолкнул к столу:
— Читай. Нельзя быть таким остолопом в двадцатом веке.
Пока Лешка осторожно перебирал книги, разглядывая названия, Клим заварил чай, нарезал хлеб, принес масло, и все это — не вымолвив ни единого словак
— Вот ты, Клим, умный человек,— сказал Мамыкин, с уважением складывая толстые тома штабелем, один на другой.— Ты пьесы пишешь, перечитал столько, что мне, может, по гроб не перечитать... Ты мне ответь: бог есть?
— Пей чай,— сказал Клим, пододвигая к Лешке стакан.— Бога нет.
— А кто создал землю и все остальное?
— Никто. Есть разные гипотезы — Фесенкова, Шмидта... Ты познакомься.
— Я знакомился... Только ведь они еще не доказаны, гипотезы...
— Бог тоже не доказан!
— Вот в том-то и дело,— Лешка улыбнулся с грустным торжеством.—Никто ничего не доказал, а верят — кому во что нравится.
— Ну, брат, это ты врешь! — сказал Клим, про себя подумав, что Лешка не такой уж простачок.— Надо не верить, а знать! И наука...
Но Лешка отхлебнул из стакана и продолжал:
— Или вот: зачем живет человек? Если по религии — тогда все понятно. Душа бессмертна. Прожил ты свою жизнь хорошо —положено ей в рай, а плохо— в ад. Значит, хорошее людям делай, плохого остерегайся. Ну, а если без религии — тогда ни ада, ни рая, и как ты там ни живи — а все едино — помрешь...
— Слушай, старик,— проговорил Клим, улыбаясь и чувствуя прилив нежности к заплутавшемуся в дремучих поповских дебрях Лешке.— Все это у меня тоже было. Зачем жить, если помирать придется... Все я это уже думал и передумал. Но как там ни верти, а «все, что возникло, достойно гибели»,— так еще Энгельс говорил. А значит: на земле надо рай завоевать. Надо бороться за коммунизм. Надо просто, чтобы все были счастливыми при жизни. Ясно? А коммунизм — это и есть Счастье Для Всех...
Он беседовал с ним, как с маленьким, он разъяснял ему — почти языком букваря — то, что считал несомненным и вечным. Но Лешка, упрямо возразил:
— А ты знаешь, кому какого счастья, хочется?
Тогда Клим взбеленился:
— Нет уж, извините, господин хороший! — он вскочил, заметался по комнате.— Уж это вы извините! Это пускай так турбининский папаша рассуждает: каждому — свое! Ему — свое, директорское, на четыре комнаты, а Лапочкину — свое, на одну!.. Хитрая философия! Удобная философия! А я говорю: дудки! Хватит! Лапочкину — тоже четыре комнаты, детям — ясли, матери — Крым, Оле — не бумажные цветы, по рублю штука, а Пушкин, пианино, Моцарт! И чтоб не думали больше люди ни о жратве, ни о деньгах! Чтоб все занимались кто чем хочет — читали, учились, постигали науку! Все! И никто ничего не боялся... Вот что такое коммунизм! Кто на него не согласен? И на черта мне твой ад или рай, на черта мне твоя бессмертная душа, если сейчас еще столько людей на всем земном шаре — голодные, босые, вшивые, а мы тут с тобой чай хлебаем и мудрствуем о смысле жизни! Сделать всех счастливыми, чтоб всем счастья — досыта! Вот за что надо драться, вот тебе и весь смысл, если ты — человек! Не согласен?..
Лешка молчал, как-то стеснительно, виновато молчал, помешивая в стакане ложечкой и наблюдая за стайкой вьющихся чаинок. Клим с досадой бросил на стол нож в масле.
— Ты не кричи,— сказал Лешка.— Разве я против коммунизма? Только я ведь не по книгам... Я вот смотрю — наши ребята. Красноперов, например. У него отец — полковник, и дома уже полный коммунизм. Ну и что с этого? Сам-то Красноперов... Он только про девок и думает, про танцы, про все такое. А чего ему от жизни требуется? Не поймешь. Или Женька Слайковский. Дом — тоже, вроде как у Красноперова. Отец, мать — культурные, образованные. А сам — дурак, пустой человек, одна гниль в нем сидит. Или Шутов — тот и вовсе. От него за километр смердит. Не подходи — сам запачкаешься... Другое — Турбинин. Он мне сначала тоже не понравился: выламывается, думаю, корчит из себя... А пригляделся — нет, хороший он парень. Умный, и книг у него столько, и не так, не для красоты... Ну вот. Ему, значит, коммунизм — на пользу. А Женьке или Красноперову к чему? Значит, главное в человеке — не как он живет, а — с чем, главное у него внутри, душа — главное, а не то — сытый он или голодный.
Клим хотел перебить Лешку, но тот не дал.
— А если главное — душа, так ей стержень нужен... Ей верить надо! Знать надо — что хорошо, что плохо! — он вбуравил в Клима свои узкие глазки, горящие беспокойным, тоскливым огнем.— Ты говоришь, бога нет. А что есть? Пустое место?..
— Есть человек,— сказал Клим.— Нет бога — есть человек. Людей любить нужно, для людей жить, а не для того, чтобы на том свете рай заработать.
— Людей любить? — воскликнул Лешка.— Каких людей? И за что?
— Вообще людей!
— А ты — не вообще!..— тонким голоском выкрикнул Лешка.— Не вообще — а вот тех, которые... Ну, в классе, в школе, вокруг—ты их любишь? Красноперова любишь? Или Витьку Лихачева?.. Ради, них ты живешь?
Красноперова?.. Лихачева?.. Нет,— о них он не думал... Именно о них он не думал, когда повторял — и не раз — эти слова: жить для людей... Люди — это громада, это все человечество, а Лихачев...
Лешка продолжал наступать:
— Нет, не любишь! И за что любить? Меня, например... Думаешь, я не знаю, что я для тебя болван и распоследний подлец, потому что в дождь с тобой не мок, и шпаргалил — сам обещал, что не буду, и не выдержал... И еще... Э, да чего там уж! — Лешка махнул рукой и сокрушенно рухнул на стул.— И все так. Все. За что любить? Это так говорится... А на самом деле — живем, как волки, друг другу не помогаем, а все для себя... Верно ты сказал однажды! Я думал все потом: почему так выходит? И как надо? Не знаю. К тебе пришел. Ты — можешь ответить?..
...Успела пролететь добрая половина ночи, прежде чем они улеглись на сундук, подставив стулья сбоку, чтобы не съехать с его покатой крышки. Издерганный сомнениями Лешка уснул сразу, но Климу не спалось.
Он снова и снова восстанавливал в памяти весь их диспут и каждый раз упирался в Лешкины слова: «Не любишь ты их... И за что любить?».
Любит ли он Лешку? Да. Теперь. После этого разговора. Когда он увидел в Лешке отзвук своего собственного, когда понял, что и Лешка думает и мучается над теми же вопросами, что и он сам — о смысле жизни... А раньше? Раньше — нет. Когда он не знал Лешки. Хотя и проучился с ним пять лет. И другие ребята — лишь теперь они становятся ему близки. Не все. Лапочкин... А еще кто?.. Но ведь и раньше он стремился «жить для людей». Для них. Для ребят. А может быть — нет? Может быть, ему было просто приятно делать хорошее, потому что это ему самому доставляло удовольствие, а чем это хорошее окажется для ребят — это его не интересовало? «Выламывается, красуется»,— сказал Лешка. А он? Может, он красуется перед собой только и хочет, чтобы и другие восхищались им? Ведь ему-то было все равно, как они, ребята, станут жить дальше, когда он сорвал «Зеркало» и крикнул «Ищите себе другого!»
Климу стало жарко. Он поднялся. Ходил по комнате, глаза уже привыкли к темноте, он различал неясные, расплывчатые силуэты стола, стульев, оконный переплет...
Надо спасти Лешку. Надо любить людей. Ради них самих. Можно быть эгоистом — и делать хорошее: ради самого себя, А надо — не ради себя. Ради вот этого Лихачева, Калимулина, Тюлькина... Но за что их любить? Лешка говорит, главное—душа. А как же коммунизм?.. Лапочкин?.. Бороться за душу... Как?.. Что же сначала? Учить Олю сонатам Бетховена? А цветы?..
Засыпая, он видел перед собой своих ребят — они пели хором «песенку дипломатов». Надо любить людей. Не «вообще», не идеальных, а — какие они есть. Любить ради них самих. Но как это трудно!
26
Когда на другой день сквозь щелку в кулисе Клим наблюдал за выражением лиц комиссии, от которой зависело «быть или не быть», для него самого поражение стало вполне очевидным. Спектакль не разбудил ни одной улыбки!..
