26
Когда на другой день сквозь щелку в кулисе Клим наблюдал за выражением лиц комиссии, от которой зависело «быть или не быть», для него самого поражение стало вполне очевидным. Спектакль не разбудил ни одной улыбки!..
Потом всех участников пригласили в зал. Рядом с директором сидела представительница районе — толстая, рыхлая женщина с несоразмерно маленькой головкой, утонувшей в лисе, наброшенной на плечи. Она была похожа на купчиху и говорила нараспев.
— А кто же из вас, милые мои, сочинил эту пьесу?— спросила она таким тоном, что Клим про себя решил: «Все кончено!»— и выступил вперед.
— Ах, это вы и есть, голубчик? — она удивленно помигала крошечными глазками.— А вы знаете, я очень внимательно следила, но так и не поняла, какую вам хотелось выразить идею?..
— Очень жаль,— сказал Клим, разглядывая ее трехслойный подбородок.
— Но уж если мы с Ангелиной Федоровной ничего не поняли, то что смогут понять учащиеся? — строго сказала Шура Хорошилова, та самая, из райкома, что читала по школам доклады о дружбе и товариществе и считалась молодым, способным комсомольским работником.— А кроме того,— ее выщипанные бровки негодующе скакнули вверх — а кроме того: на сцене курят! Ну, знаете ли, все-таки мы в школе!..
— Да, да, Алексей Константинович,— подхватила Ангелина Федоровна.— Это я тоже заметила — курят... И потом, согласитесь, как-то странно выглядит: дипломаты, а фиглярничают, фокусничают... Ни малейшего правдоподобия!.. Кстати,— обратилась она к учителям,— недавно меня пригласила Калерия Игнатьевна посмотреть «Русалку» — ее ученицы ставили... Я давно уже не испытывала такого эстетического наслаждения! Девочки в беленьких пачках, чудные декорации, Пушкин... Все это, не правда ли, воспитывает вкус!..
— Вот именно,— скромно поддакнул ей Леонид Митрофанович.— Я также считаю более подходящей классику... Например, «Горе от ума»...
— В «Горе от ума» тоже курят,— неожиданно вставил Мишка.
Ребята за спиной Клима негромко засмеялись.
— Вас пока не спрашивают, Гольцман! — оборвал Мишку Леонид Митрофанович.
У лисы стеклянные глаза... Мелкими острыми зубами она вцепилась в хвост... Что ж, нам не привыкать... «Девочки в беленьких пачках...» А улыбка так и сочится елеем... Только перед ребятами стыдно: ну и драматург!.. Игорь прав. Игорь всегда прав. И — «все хорошо, прекрасная маркиза». Вот еще директор — сейчас он подведет итог — и можно расходиться по домам.
— Вы правы, ребята кое в чем пересолили. Вы слышали, Бугров; никаких сигар! О них забудьте! (...разве дело в сигарах?..) И кое-какие места надо пояснить.... Что вы скажете, Ангелина Федоровна, если перед спектаклем провести доклад о международном положении?..
У директора два боевых ордена, он воевал, видел смерть... А глаза перебегают с Ангелины Федоровны на Хорошилову, с Хорошиловой на Белугина — юлят, упрашивают... Зачем унижаться?.. Пора по домам...
— Наконец, можно еще провести пару репетиций...
— Вы как хотите, а мне пьеса Бугрова понравилась,— вдруг перебил директора голос, похожий на скрип ржавой петли. Все посмотрели туда, где сидела Вера Николаевна, завуч, в своей неизменной потертой котиковой шубе и надвинутой на лоб шапочке.— Да, понравилась. Вы подумайте только — ребята без всякой помощи создали боевой, злободневный политический спектакль. А мы их будем тащить к истории о покинутой девушке...
— Но ведь это же классика!..— благочестиво пискнула Шура Хорошилова.
— А это — жизнь! — Вера Николаевна кивнула на примолкших ребят.— У них на фронте отцы погибали, они уроки учили в бомбоубежищах, они и теперь, едва голову поднимут от подушки — по радио снова говорят о поджигателях войны! А ведь это же им — комсомольцам, мужчинам — первым идти в бой, если война грянет! Вот они и хотят сказать этим поджигателям свое слово! И молодцы! Молодцы ребята!
...Ай да Вера Николаевна! Ну и рубанула!..
Но что же она одна может сделать?..
Ребят попросили выйти: им не полагается слушать споры между педагогами.
...Коридор, тишина, школа уже пуста,.. Как хорошо, когда тихо! Неудачник. Вечный неудачник!..
На улице спохватился — шапка осталась в зале... Но возвращаться?.. Нет уж, довольно!
Ветер — в лоб.
Хорошо.
Слиться с ветром, раствориться, растаять...
Как жить?
«Черный вечер, белый снег»... Шестнадцать лет. Пора становиться мещанином. Жрать, спать, зарабатывать деньги.
Как жить, ДКЧ, ты знаешь? Ты должна знать! Но где ты? Кто ты?..
Позади — топот.
Нет, показалось. Это провода.
Лёшка сказал: не может, чтобы пустое место...
А если может?..
Мишка. Схватил за воротник, затряс, заорал, распахнув огромный толстогубый рот:
— Чего ты сбежал, идиотина? Ведь разрешили! Слышишь? Разрешили!..
Подбежали ребята, Лапочкин сует Климу шапку, все тормошат, колотят Бугрова — по спине, по груди, по чем попало, и хохочут, и швыряют снегом, и над городом взмывает, расправляя крылья, одно слово:
— Раз-ре-шили!..
27
Он все-таки не верил. Не верил до той самой минуты, когда, вытянув гусиную шею и приложив ребро ладони к углу рта, Санька Игонин прохрипел, как будто его душили:
— Девочки!..
— Где? Где?
Все кинулись к просвету между занавесями, перед которым на корточках примостился Игонин. В зал медленно и чинно вплыли две девочки, в фартучках, постояли в проходе, озираясь, пошушукались и стали пробираться в глубь рядов.
— Начинается...— упавшим голосом пробормотал Гена Емельянов, а Лихачев рявкнул во все горло:
— Приветствую вас, леди и джентльмены!
На него напустился Клим:
— Тише! Там же все слышно!..
Ипатов нагнулся к самому уху Клима и серьезным шепотом процитировал из своей роли:
— Спокойствие, друг мой, у дипломата должны быть алмазные нервы...
Нет, на ребят сегодня никак нельзя было сердиться! Володя Красноперое принес грим и всем подряд чернил брови и красил губы в цвет спелой смородины. Володя не скупился, особенно много грима потратил он на мистера Трумэна, избороздив коричневыми полосами ему все лицо. Витька Лихачев стал страшным, глаза его сверкали, как у оперного дьявола.
Шли последние приготовления. Мишка, стоя лицом к стене, вкрадчиво улыбался и потирал руки, в который уж раз произнося речь перед воображаемой конференцией. Мистер Бевин так усердно нахлобучивал цилиндр на голову, что тот распоролся по шву. Бевин жалобно выклянчивал у ребят хоть пару булавок. Зверски скаля зубы, Мамыкин примерял усы.
Климу, который один болтался без дела, стало вдруг тоскливо: казалось, все теперь далеко позади— тот день, когда набросал первую сцену, читка в классе, затяжные репетиции. Все это позади, а остальное уже не зависит от него: оно в руках ребят и — тех незнакомых, недоверчивых, враждебных людей, которые со всех концов города стекаются в школу...
Быстрой, энергичной походкой взбежал на сцену директор, свежевыбритый, в парадном черном костюме.
— Ну как?..
Довольно улыбаясь, оглядел ребят.
Народу-то, народу!.. Не осрамимся?
Его приветствовали радостно — ведь это он с завучем отстояли пьесу! Алексею Константиновичу не понравился реквизит: Парижская конференция — и ободранные стулья из учительской... Он подозвал Клима, и вдвоем они притащили несколько кресел из директорской квартиры, которая находилась тут же, в школьном здании. Потом Алексей Константинович ушел, погрозив Ипатову, разгуливающему по сцене с сигарой:
— Только без дыма!
Клим разглядывал кресла с резными ножками, с восхищением думая о директоре. И когда Ипатов сказал: «А ну его! Все равно — выйду на сцену и закурю!»— Клим перебил: «Брось! Алексей Константинович — это человек!»
Занавес, кажется уже колебался от шума в зале. Что-то будет, когда он откроется! Осталось десять минут, но Клим еще не видел Игоря, который должен был делать доклад о международном положении перед началом пьесы: на этом настояли представители... Где же Игорь? Клим выскочил в коридор, заглянул в зал... Сотни взглядов — как прожектора,—неужели знают, уже знают, что он и есть автор?
Игорь явился ровно в семь, когда в зале уже хлопали и настойчиво требовали начинать. Он был спокоен, даже как-то подчеркнуто спокоен и уверен в себе. Черные, гладко зачесанные волосы отливали матовым блеском. Костюм, белоснежная сорочка. Отвечая на упреки Клима, он показал часы:
— Точность — вежливость королей.
Клим позавидовал Игорю: дьявольское самообладание!
— Ты не боишься?
Игорь пожал плечами.
В зале уже топали, за кулисами вновь появился Алексей Константинович.
— Что же вы мешкаете?..
Когда Игорь, выходя на авансцену, на секунду развел занавес, из зала на Клима дохнуло арктическим холодом.
— Ти-ш-ше-е... .
Ребята передвигались по сцене на цыпочках. Клима лихорадило. Игорь начал доклад.
