Но любое рвение не остаётся бесследным — и в блужданиях моих (сколько лиц промелькнуло!) образовалась вроде бы даже любовь… имя её не назову. Я приходил к ней на Четвёртую Советскую, поднимался, звонил. Открывал всегда её отец, огромный, но какой-то горбатый, страшно растрёпанный, но явно интеллигентный. Он отрывисто указывал головой вбок, я входил в её комнату, мы молча кидались друг на друга, падали на диван, яростно, но тихо возились. Мы уже дошли почти до отчаяния: разрешалось молчаливо всё — но ничего не получалось! Разгорячённые, с натёртыми лицами, мы поднимались, разбирались с трудом с одеждой… Помню её слегка сплюснутое лицо, шершавую, горько пахнущую кожу… белые, чернеющие к корню, колючие волосы. Вслух обсуждать нашу задачу мы не решались, мы уже смирились, что так и будет.
Тем не менее, когда мы встретились летом с моим блистательным московским кузеном Игорьком и поехали с ним по Волге, по родственникам — мы уже считались безумно искушёнными молодыми людьми, прожжёнными и циничными. Думаю, что у Игорька было столько же оснований для этого, сколько и у меня. Всем девушкам, попадающим в поле нашего зрения, давались убийственные характеристики. В гостинице в городе Горьком нам даже позвонили по телефону «номерные девушки», но не пришли — услышав, видимо, наши голоса.
Потом была деревня Берёзовка, родина наших родителей — тёмные душные улицы, слепящий свет мотоциклов, тьма, полная волнений. У нас сразу же образовались «поклонницы», как мы снисходительно называли их. У Игорька — огромная женщина средних лет, к сожалению, на деревянной ноге — стук её по сухой земле слышался издалека. С присущим нам блеском мы называли её «Деревянная гостья». У меня была очень маленькая, беленькая, в огромном пиджаке. Помню жару, тесноту клуба и огромное скрипучее яблоко, которое она мне протягивает, достав из кармана…
Потом мы внезапно и коварно (как считалось, к безутешному горю наших поклонниц!) исчезли из Берёзовки и переметнулись в Черемшаны — волжский санаторий, где наша тётка была главным врачом. Тут уж мы совсем почувствовали себя наследными принцами. К тому же тут началась (видимо, приуроченная к нашему приезду) санаторная Олимпиада — и так как, в основном, в санатории жили люди болезненные и пожилые — мы блистательно заняли все первые места. Это ещё больше возвысило нас. Правда, один пьяный пригрозил нас побить, и мы стали вести в основном тайную жизнь, жизнь Батмэна и Грейсона, знаменитых героев из комикса, полу-людей — полу-летучих мышей. Всё новые сюжеты нашего фантастического существования приходили нам в голову — мы обессиленно валились от хохота в душных, запутанных черемшанских кустах.
Потом Игорёк снисходительно сказал, что нам всё же следует взять несколько наложниц (в то лето мы перешли в десятый класс!). Наложницы, естественно, тут же нашлись: слишком высокое иерархическое положение мы занимали, чтобы с этим могли возникнуть проблемы!
Возникла слегка веснушчатая, слегка подсушенная невысокая женщина средних лет — кстати, из Ленинграда — можно было пообщаться и интеллектуально! Сидели на колкой высушенной траве на холме над танцплощадкой… Потом неутомимый Игорёк обнаружил уединённый таинственный домик, видимо, для тайных посещений высоких гостей. Но разве могли здесь быть гости более высокие, чем мы? Мы немедленно забрались в этот домик через окно, внесли туда наших наложниц. Да, там было именно то, что мы и предполагали: правительственно-провинциальная роскошь, скрываемая от народа… бархатная бордовая скатерть с кистями, прижатая желтоватым графином, угрожающе нависающая над диваном тяжёлая копия Шишкина, кресла и диваны в роскошных, из суровой материи чехлах. Мы разошлись по комнатам, моя знакомая быстро зашептала, и все проблемы оказались дутыми: всё, к чему я стремился так долго, получилось сразу и хорошо — я оказался там, куда я так безуспешно ранее рвался… Да, это действительно ни с чем не сравнимо, это действительно — самое упоительное, для чего стоит жить!
Потом мы с Игорьком, давясь хохотом, шептались в кухне (женщины, наверное, возмущённо прислушивались, а может быть — спали… да нет — наверное, вернее всего — спали!). Фамилия моей знакомой совпадала с названием одной знаменитой московской площади (на букву Л), что дало нам с Игорьком почву для бесконечных, изматывающих импровизаций!
Через пару дней Игорёк вдруг резко сказал, что наложниц пора менять — народ может быть недоволен, и у меня появилась некая Дэя — женщина более чем среднего возраста, высокая и пышная, в богатом складчатом платье. На её слегка повреждённой, чуть скрюченной руке висел чёрный лаковый ридикюль. Считалось, что мы подавляем женщин нашим великолепием и остроумием и они в упоении предаются нам, каковы были их подлинные ощущения — узнать не суждено.
Скорее мы услаждали тогда наше тщеславие, а не что-то ещё… Ночь в городе Хвалынске. Непроницаемая южная тьма, на ощупь находится дверь, громкий скрип. Глубоко вдохнув, я выхожу на улицу — неожиданно оживлённую для столь глубокой ночи: оказывается, дали воду после почти недельного перерыва. Плеск (и блеск) воды в темноте, счастливые голоса.
Вернулся я в Ленинград уже полностью уверенный в своих чарах — усилия и стремления не пропадают, сбываются почти всегда. Помню, в разгаре дня я поднимался по мраморной лестнице и звонил в дверь профессора Захарченко. Открывала низкая, полная блондинка — домработница (профессура вся была на работе). Мы спускались с ней по лестнице, и я, весело балагуря, выпрастывал её замечательную, клейко пахнущую молоком грудь… Во, прогресс!
Ну, естественно, и прочие широко задействованные дела уверенно разрастались. Красновские — и уже не красновские, а мои знакомые снова и снова вели меня в какие-то гости. И вот — всего с какого-то десятитысячного раза — колоссальный успех: после глухих переговоров в коридоре всё уходят, а я остаюсь. Остаюсь! Входит хозяйка Роза, татарка, слегка почему-то мрачновато смотрит на меня. «Мамочке звони!» — закуривая, грозно приказывает она. Я лечу в коммунальный коридор, срываю трубку и абсолютно блистательно что-то рассказываю моей маме — полный порядок!
Роза молча рассматривает меня, уже лёжа. Дикие косые глаза, кудри по плечам, гладкие ноги верховой наездницы. И — сладостный провал. Почему было столько трудностей и страхов? Оказывается — каждая часть тела, каждая клеточка всё уже знает, что надо ей!
Утром я слегка уже снисходительно говорю Розе: «Ну что… послезавтра зайти?»
— Не надо заходить! — свирепо говорит Роза. — Ты мне не понравился — слишком грубый!
Я — «слишком грубый»?! Да для меня, вчерашнего пай-мальчика, лучшего комплимента просто не найти!
Потом я являюсь в школу и вижу, как все неуловимо изменились… Я вдруг не могу оторвать взгляда от Иры Роговой, кушающей яблоко… как блестят и двигаются губы, тускло поблёскивает, шевелится язык. И ей уже объяснять ничего не надо — она смущается и резко отворачивается…
Должен отметить, что никуда я не «пал», напротив — десятый класс — год наибольшего взлёта моей жизни: золотая медаль.
А в классе появилась новая ученица — Ира Немилова (говорят, завучиха взяла свою племянницу, чтобы тянуть на медаль…) — высокая, чёткая, веснушчатая, гибкая — как плавно она изгибается, обходя углы парт, как бы рассеянно уклоняясь от корявых протянутых рук школьных хулиганов, как бы не замечая их, устремляясь с загадочной улыбкой куда-то далеко…
Помню, как угнетало меня ощущение тёмной бездны, которая окружает маленький островок твоей жизни. В девять лет я попал со знакомым рыбаком, другом отца, в ночную Ладогу — и как-то на всю жизнь оцепенел от той бескрайней тьмы, что открылась передо мною — тьмы, в которой ничего нет. Тьма эта переходила в бескрайнюю тьму неба, а та, в свою очередь, — переходила во что?
С тех пор этот страх не уходил из души… но и должен ли он уходить? Тот, кто не помнит о тьме — ценит ли по-настоящему свет? Днём этот гнетущий страх удавалось вытеснить, забыть — но ночью, особенно в тяжёлые, гнетущие часы!.. Такими ночами я сидел в постели — и даже знакомые двери в конце комнаты смотрели таинственно и враждебно… они притворялись дверьми, а на самом-то деле — кто они? Особенно страшно делалось тогда, когда было ясно, что и в дневной-то жизни ничего радостного тебя не ждёт, что вся дневная жизнь — страдания и обман, а истина — лишь вот эта тьма, которая спокойно ждёт того момента, когда она поглотит тебя!
…Ты проболел месяц, и за это время все забыли о тебе — и так-то ты никому особенно не был нужен, а сейчас тебя просто нет, ты исчез, ты забыл те манеры и речи, которые нужны, чтобы тебя приняли за своего — теперь тебе своим уже не быть, теперь твоё появление среди людей будет встречено в лучшем случае равнодушием, а то и со слегка презрительным изумлением… а это ещё кто такой пришёл и что-то говорит? Чтобы быть среди людей, надо всё время что-то делать и говорить, быть видимым — а я выпал, отстал — наверное, навсегда. И там всё плохо, а здесь — ужасно. Единственное, что реально — эта равнодушная темнота — и всё, хватит юлить, прятаться под одеяло: наберись хотя бы смелости посмотреть на неё, почувствовать… но она страшна тем, что её невозможно понять, она гораздо глубже наших мыслей и ощущений… Ведь где-то там, в ледяной страшной дали, должна же быть последняя планета, она висит на краю невообразимой тьмы, но если мыслью, самой быстрой стрелой, пролететь и эту тьму — должен же быть у неё край? А что за краем? До чего это страшно!.. И там страшно, и тут — оказаться завтра среди хулиганов, которые только издевательствами ответят тебе, если ты расскажешь им про страх перед бесконечностью! Где страшнее? И там, и там!
