– Но ведь это и вправду сон, – возразил Лютик.
– Ну, конечно, – согласился Оберон.
– Я провожу, – торопливо сказала женщина.
– Разумеется, – ответил он. – Я тоже. Как же иначе? Пойдем, Титания.
Она обняла Лютика за плечи, и они вышли на крыльцо. Небо перестало светиться – теперь оно было глубоким, синим, и над соснами повисли крупные, точно яблоки, звезды.
* * *
Лютик лежал на полке и смотрел в окно. Две белые фигуры на перроне улыбались и махали ему, еле различимые сквозь мутное стекло, словно отец и мать, провожающие сына в дальнее путешествие, и он улыбался и махал им в ответ, потом перрон дернулся и поплыл, поплыли белые домики меж сосен, светлячки над цветочной грядкой, домик станционного смотрителя, освещенный изнутри теплым розовым светом, терраса со смеющимися, нарядными людьми… И все исчезло во тьме. Он повернулся на другой бок, чтобы вновь поймать, вернуть этот замечательный сон, но сон не возвращался, а переливался, превращался во что-то другое, воспоминания вспыхивали и исчезали, поезд пересекал пустые темные равнины со случайными водокачками и башнями элеваторов, все стучал и стучал колесами, приближаясь к огромному, теплому, светящемуся, мерно дышащему в темноте морю, а Лютик спал на неудобной подушке и улыбался во сне.
* * *
Где-то совсем далеко, за пределами нашей реальности, две белые фигуры за столиком пили чай из хрупких цветочных чашек, и комната была такая, которую не постигнуть человеческому взгляду, а за распахнутой дверью стояла теплая ночь, наполненная танцующими огоньками, запахом цветов и случайным летним колдовством.
– Бедный малыш, – задумчиво повторила женщина, отставляя чашку, которая просвечивала сквозь ее ладони, точно сквозь створки розовой раковины. – А может, не надо было его отпускать? Оставить тут?
– Ну, Таня, это же нарушение правил, – сказал мужчина, – потом… я же не враг ему! Он бы вырос! И почувствовал себя несчастным… Ты подумай, совсем один…
– У него есть Дар, – быстро возразила она.
– Совсем немного. Потом, он почти у всех у них есть. Пока они маленькие. Ты знаешь, они нас видят. Почти все.
– А потом перестают, – печально вздохнула женщина.
– Потом перестают. Знаешь, что их дети рассказывают друг другу? В темноте, когда взрослых нет рядом? Что если закрыть глаза, а потом резко открыть или посмотреть искоса, не впрямую, не в упор, из-под ресниц, осторожно…
– Получается?
– Когда как.
– Все равно жаль. – Она вновь вздохнула. – А если он не утратит Дар? С возрастом? Если сохранит его?
– Тогда мы, разумеется, заберем его. Но, говорю тебе, он как все. Все они так. Пойдем… Скоро прибывает следующий поезд. Москва – Салехард. Нам пора.
Они вышли на крыльцо. Оглушительно орали цикады. Совсем рядом раздался тихий смех – кто-то пытался скользить на крыльях ночного ветра, но не удержал равновесия, перекувырнулся в воздухе и спланировал на цветочную грядку, осыпая белые лепестки.
Женщина задержалась на миг, глянула на небо. Круглые звезды висели над соснами, огромная зеленоватая луна медленно вставала из-за стрельчатых крыш…
– Какая прекрасная летняя ночь, – прошептала женщина, – какая замечательная, волшебная, великолепная ночь! Как жаль, что они этого не увидят!
Она прикусила губу и медленно опустила веки, а потом поглядела сквозь пушистые ресницы на мерцающие созвездия, что тяжело свисали с небесных лоз…
Потом отвела взгляд и вновь взглянула – искоса, исподтишка, осторожно.
И увидела, что рисунок созвездий изменился.
Или это ей показалось?
Пока он плавал, погода испортилась: небо затянуло мутной белесой дымкой; выбираясь на берег он почувствовал, что глинистая почва с ночи так и не высохла, скользит под ногами, сталкивая обратно в зеленоватую воду. На торчащих из воды стеблях осоки стояли стрекозы, работая прозрачными крыльями так, что вокруг трепетало стеклянистое облачко. По поверхности заводи носились водомерки, оставляя за собой чуть заметный треугольный след, и ему внезапно стало неприятно – чужая, кишащая повсюду жизнь отторгала его; здесь, один-одинешенек под бледным равнодушным небом, он больше не был человеком, венцом творения – для этого молчаливого края он был лишь вместилищем бактерий или пищей для червей.
По дороге домой забежал к Васильевне и отворил калитку, осторожно балансируя на вытянутой руке литровой банкой, в которой плескалось парное молоко.
Светка встретила на крыльце – развешивала белье.
– Боюсь, не успеет высохнуть. Дождь опять пойдет, – озабоченно сказала она. – Молочка принес? Ну, молодец! Пошли обедать.
Его утрешний букет уже красовался посреди стола в глиняном кувшине. Сел, с удовольствием наблюдая за накрывающей на стол Светкой; как легко она движется по комнате – даже половицы не скрипят!
…Он настроился на спокойный летний день – такой долгий, какими только и бывают дни в детстве, да еще в деревне, где время отмеряют не по часам, а согласно каким-то странным явлениям природы: петух прокричал – значит, утро; раскрылись на грядках граммофоны душистого табака – значит, вечер. Но сегодня так и не рассвело – напротив, небо постепенно темнело, опускаясь на реку, на кромку дальнего леса, на разбитый большак…
– Ну, ты погляди!
Отдернул ситцевую занавеску. Дождь припустил уже всерьез: под окном расползлись лужи, в них вскипали бесцветные пузыри. Он вздохнул: как-то в голову не приходило, что придется проживать такие вот бесконечные вечера, когда под потолком горит тусклая одинокая лампочка и крыльцо блестит, отражая мутное небо, и с деревьев сыплется вода вперемешку с каким-то мелким сором. И нечем себя занять, и смех берет при виде подшивки «Огоньков» за тысяча девятьсот семьдесят пятый год, и гложет неясная тоска, и человек, вырванный из привычного окружения, становится всего лишь физическим телом, заполняющим незначительную часть окружающего пространства.
– Да что ты все ходишь? – спросила Светка. Сама она пристроилась в старом кресле-качалке и, прикусив язык, словно старательная школьница, вывязывала на спицах какой-то пестрый квадратик.
– Натуральное хозяйство? – удивился он.
– Васильевна научила. – Она отставила руку, удовлетворенно рассматривая результаты своего труда. – Ты знаешь, оказывается, это совсем нетрудно.
Равнодушное пространство за окном вдруг показалось пугающим, и он вновь задернул занавеску. Сумерки стремительно густели, насыщаясь водой, и казалось, он различает во тьме шепот.
Почему-то было не по себе.
Подошел к Светке и, встав за креслом, обнял за плечи. И опять почувствовал: что-то не то – вместо того чтобы привычно прильнуть, тело напряглось под ладонями.
– Там кто-то есть, – тихо сказала она. И в очередной раз подивился ее чуткости – казалось, она способна была улавливать даже те события, которых еще не было: словно они плыли ей навстречу и волны от них, точно круги на воде, мягко обтекали ее.
– Тебе… – Больше он ничего не сказал, потому что доски крыльца мягко скрипнули. Обернулась к нему, лицо мягко мерцало в полумраке комнаты.
– Может, Фил? Он тут все просился в преферанс поиграть…
– А кто еще? Сама знаешь, в какую рань они все ложатся спать.
Кто-то топтался на крыльце, не решаясь войти.
Рывком распахнул двери. Яркий четырехугольник упал на мокрые доски и запрыгал по ступенькам вниз – туда, где четкая граница света и тени расползалась, дробилась во множестве выбоин, наполненных водой.
Светка отложила вязание и тоже вышла на крыльцо.
– Сережа, – шепотом сказала она, – погляди.
К сырой бревенчатой стене дома жалась крохотная фигурка.
– Эй, – тихонько сказал он, – ты чья?
Девочка отделилась от стены. Теперь, когда она вступила в полосу света, он понял, что она старше, чем казалась вначале: лет десяти. Худенькая, хрупкая, почти прозрачная. В русых прямых волосах сверкала и переливалась водяная пыль.
– Ну, заходи, – и отступил, освобождая проход, – не бойся.
Девочка молча скользнула в дом. Платье – такое мокрое, что даже не понять, какого цвета, – облепило тощую фигурку. Он поймал удивленный взгляд Светки, молча пожал плечами.
– Ты чья? – повторил. Девочка смотрела на него прозрачными, почти бессмысленными глазами.
– Да оставь ты ее, – недовольно сказала Светка, – погляди, она ж вся мокрая. Ей же холодно!
И уже девочке:
– Снимай скорее.
Та, отвернувшись, покорно стянула через голову бесформенную потемневшую ткань и оказалась в полотняных трусиках. Спина у нее была совсем незагорелая, с выступающими лопатками и острыми позвонками.
Светка отобрала у нее мокрый комок материи и, сняв с крюка его любимую купальную простыню, набросила на девочку. Закутала, начала растирать.
– Ты не очень-то, – заметил, – ее наверняка мать ищет.
Обернулся к девочке:
– Где твоя мама?
