На рассвете он выполз из своего укрытия, умыл лицо снегом, подождал, пока небо прояснится настолько, чтобы можно было видеть, где восходит солнце, и пустился в противоположном направлении. Он тащился медленно, ломило кости, тело разогревалось неохотно, он ощущал то жар, то голод. Только около полудня он вынул из мешочка один сухарь, полил его постным маслом и отрезал кривым ножичком ломтик солонины - это был его дневной рацион, который он сам себе назначил перед побегом, рассчитав весь запас на тридцать дней. День был прекрасный, солнце, хоть и бело-розовое от мороза, казалось, пробуждало природу к жизни. Теперь он шел живее, дыша полной грудью, всматриваясь в зеленоватые очертания ветвей под толстым слоем снега. Он проходил мимо полян, на которых огромные архангельские сосны, вырванные из трясины северным ураганом, торчали к небу растопыренными дулами корней, облепленными замерзшей грязью, словно из глубочайших недр земли протягивали мертвые руки, с которых была содрана гниющая плоть. Длинной палкой он ощупывал дорогу, чтобы не попасть в яму от вывороченного дерева или охотничью западню. Каждый час он останавливался, внимательно прислушиваясь, не приближается ли погоня. Было похоже, что овчарки сбились со следа; при легкой ходьбе валенки не оставляли следов в сыпучем, сухом снегу.
В этот вечер в сердце его пробилась надежда, и, снова выкопав укрытие в засыпанном снегом овраге, он разжег там огонь посильней, чем накануне. И тоже впервые он около полуночи провалился в нервный сон и проснулся только на рассвете. По плану, он должен был приблизиться к человеческому жилью после недели ходьбы, на расстоянии не менее ста километров от лагеря. В четвертый вечер, когда он, как всегда, рыл укрытие и закидывал его нарезанными ветками, он вдруг увидел на горизонте зарево, а потом молниеносную вспышку прожектора, которая пробила завесу неба и тут же исчезла. Он окаменел от ужаса: это значило, что где-то поблизости есть лагерь. В эту ночь он вообще не разжигал костра и чуть не замерз насмерть, сидя в снегу в бушлате, натянутом на голову, втянув руки в рукава и оперев ноги на подложенную ветку. Утром он последним усилием воли выбрался из своего снежного кресла, с трудом распрямился и начал медленно растирать снегом отмороженные части тела. Он пустился в путь несколько позднее, утешая себя тем, что проходит мимо одного из последних лагпунктов - может, Няндомы? - на расстоянии нескольких десятков километров от Ерцево. Однако он не мог избавиться от ощущения тревоги и, пренебрегая своим солнечным правилом, забрал в сторону от того места, где накануне вечером видел вспышку прожектора, и взял направление на северо-запад. Он шел все медленней, спотыкаясь и падая, с трудом проглотил свою дневную порцию, прикладывал к разгоревшемуся лбу примочки из снега. Он был близок к тому, чтобы совершенно упасть духом, и хотя точно этого не помнил, но ему казалось, что у него текут слезы, хоть он и не плачет. Вокруг царила тишина, каждый шаг тяжелел и отдавался бесконечным отголоском. Он вдруг так испугался своего одиночества, что впервые за шесть лет заговорил сам с собой по-фински. Ему очень скоро не хватило тем и слов для этого монолога, поэтому он только повторял слова еще более древние и еще дольше не употреблявшиеся - слова запомнившейся с детства молитвы.
Вечером, убедившись, что на горизонте нет никакого зарева, он снова разжег костер побольше и проспал всю ночь, просыпаясь, когда огонь начинал угасать. Он встал с ощущением удивительной раздвоенности: он был и не был самим собой; он помнил, что бежал, и ему казалось, что он идет на работу; он ощущал жар и полное одеревенение всего тела; он знал, что должен делать, и одновременно шел вперед, как лунатик. Одно несомненно: в этот день он совершенно забыл о направлении, шел куда глаза глядят. После полудня он сел под дерево и тут же уснул. Проснулся он ночью, охваченный беспредельным страхом; он громко крикнул - ему показалось, что до него донесся ответ. Тогда он сорвался с места и побежал, но через несколько шагов споткнулся, упал лицом в снег и некоторое время так лежал. Потом медленно встал и попробовал привести в порядок мысли - назойливо возвращалась только одна: он должен любой ценой разжечь костер. Это была шестая ночь его побега. У костра он немного оттаял и решил, что прямо на рассвете надо отправиться на поиски жилья, чтобы отдохнуть и отлежаться, пока не выздоровеет. Утром он съел сухарь и ломтик солонины и снова пустился в путь, уже совершенно не обращая внимания на направление. В конце дня он увидел далеко за лесом пушистый столб дыма. Он шел все быстрей, все нетерпеливей, но только к вечеру на краю поляны зажглось несколько огоньков. Не снимая лагерной одежды, он вошел в первую с края избу и тут, на лавке возле печи, потерял сознание.
Деревня, в которую после семидневных блужданий пришел Каринен, находилась километрах в пятнадцати от ерцевского лагеря. Мужики отвезли его в Ерцево, а оттуда конвой забрал беглеца в изолятор, где его, так и не пришедшего в сознание, до того изувечили, что три месяца он висел на волоске между жизнью и смертью, а потом еще два пролежал в больнице. Говорили, что Самсонов вообще не послал погоню, зная, что Каринен либо погибнет в лесу, либо придет обратно в лагерь. И он действительно пришел. «От лагеря некуда бежать, друзья, - всегда заканчивал свой рассказ Каринен, - свобода не для нас. Мы на всю жизнь прикованы к лагерю, хоть и не носим цепей. Мы можем пробовать, блуждать, но в конце концов возвращаемся. Такова судьба. Проклятая судьба». - Не горюй, Русто Петрович, - сочувствующе утешали его зэки, - стоило того. Все ж таки неделя воли и пять месяцев больницы. - «Это верно, - отвечал он с печалью, - но бежать не убежишь. Тут наша жизнь, братцы, тут наша гибель. Сама воля, и та против нас, как же тут бежать?».
- Пошли спать, - говорили зэки, глядя друг на друга неподвижными взглядами, - кончается выходной день. Завтра опять на работу.
И тут же по нарам из уст в уста шепотом, как передаваемый все дальше каторжный пароль, переходили эти пронзительно горькие слова, ужаса которых не поймет тот, кто не был в советском лагере: ЗАВТРА ОПЯТЬ НА РАБОТУ.
Из моих лагерных наблюдений следует, что женщины куда тяжелее переносят обычный и половой голод, чем мужчины. Посему простой закон лагерной жизни гласил, что, сломив упирающуюся женщину голодом, удовлетворяешь обе ее потребности одновременно. Я говорю об этом без всякого цинизма. Если вообще имеет какой-то смысл вспоминать обо всем, что творилось в Европе во время Второй мировой войны, - следует временно забыть о принципах общепринятой морали, которой руководствовались наши деды и отцы во второй половине девятнадцатого века и в начале нынешнего столетия, казалось, у нас на глазах воплощавшего в жизнь позитивистский миф прогресса. Правоверные марксисты утверждают, что абсолютной морали вообще не существует, поскольку все, что происходит с человеком, обусловлено его материальным положением. Это должно означать, что каждая эпоха, каждая страна и каждый класс общества создают свою собственную мораль - либо что все эти три фактора вместе взятые создают нечто, что мы называем неписаным кодексом человеческого поведения в данной точке земли. Немецкий и советский опыт в известной степени подтверждает такое предположение. Оказалось, что попросту нет того минимума инстинктивной выносливости и хитрости человеческой плоти, за пределами которого мы до сих пор привыкли рассчитывать на характер, силу воли и сознательное влияние духовных ценностей, - одним словом, нет ничего такого, чего не сделал бы человек от голода и боли. Эта «новая мораль» - уже не кодекс поведения порядочного человека, но кодекс умелого обращения с людьми, и первые зубки у этой традиции, оскалившей сегодня острые клыки, прорезались еще во времена испанской инквизиции. Не станем слишком поспешно пренебрегать этим фактом. Общим для обоих этих течений является уверенность, что человек, предоставленный самому себе - без веры в систему духовных ценностей, данную ему в откровение, или же в навязанную ему систему материальных ценностей, - всего лишь бесформенная куча навоза. Генетическая революция Лысенко извращенно отобразила, по сути дела, родственные тенденции Католической Церкви. Там человек погибает в пропастях греха и вечного осуждения, если на него не снизойдет сияние сверхъестественной благодати, - здесь он может быть таким, каким его сделают искусственно измененные природные условия; однако в обоих случаях он безвольный предмет в чьих-то руках и только от предварительной формулировки цели его земного существования зависит, взойдет ли на куче навоза требуемый образчик биологического культивирования или же благодатный цветок человеческой души. Я лично не принадлежу ни к людям, которым ужасный опыт войны повелел вступить в ряды исповедников «новой морали», ни к тем, кто видит в нем лишнее доказательство того, как слаб человек во власти сатаны. Я многократно убеждался в том, что человек человечен в человеческих условиях, и считаю бредовой бессмыслицей нашего времени попытки судить его на основании поступков, совершенных им в условиях бесчеловечных, - словно можно мерить воду огнем, а землю адом. Однако дело в том, что, когда я хочу объективно описать советский лагерь, мне приходится сойти в глубочайшие бездны ада и не искать, вопреки фактам, людей там, где со дна летейских вод на меня глядят лица моих умерших и, быть может, еще живых товарищей, искаженные хищной гримасой обложенного зверя и шепчущие посинелыми от голода и страдания губами: «Говори всю правду, какими мы были; говори, до чего нас довели».
