– Сама ты сучка! – успела бросить ей в лицо Светлана Васильевна и, еще немного постояв в раздумье перед закрытой дверью, пошла по лестнице вниз.
Сложив на груди лапки, мопсиха важно сидела на ее руках…
Мы поменяли местами последовательность произошедших в тот день событий не для того, чтобы поскорей подсыпать в наш в целом пресноватый текст перчику, а исключительно ради этого маленького создания – Машки, Мартышки ли, не знаем, как ее теперь называть, которая с периферии нашего внимания удивительным образом выходит на передний план.
Направляясь к своим тогда еще сестрам, Светлана Васильевна тешила себя надеждой, что они помогут пристроить бесхозное животное, отдадут кому-нибудь из соседей, так как сами мопсиху взять не могли: у Людмилы Васильевны был кот, а у Натальи Васильевны муж-алергик. О том же, чтобы взять любимую собачку с собой в К-ск и речи не было – приютившая Светлану Васильевну благодетельная женщина большую часть жизни прожила в деревне и не представляла себе собаку кроме как во дворе на гремящей цепи. Но, встретившись с сестрами, Светлана Васильевна сразу поняла, что помощи от них не будет, а в разгоревшейся между женщинами, будем прямо говорить, драке про мопсиху забыла, и то ли придавили ее, то ли просто испугали, но в момент, когда в бухгалтерию влетели еще ничего про своих жен не знающие Шалаумов с Нехорошевым, она пулей выскочила наружу и бесследно исчезла.
Не удовлетворенная сказанным, но переполненная услышанным, вне себя от ярости Светлана Васильевна выскочила из бухгалтерии на улицу и, совершенно забыв о любимом домашнем животном, села в «Василек» и покинула ненавистный «Ветерок», чтобы не видеть больше поганых рож своих бывших сестер, не слышать их мерзкого визга.
Но с ее отъездом визг в «Ветерке» не прекратился.
Той же ночью Геннадий Николаевич Шалаумов вытурил визжавшую свою супругу из квартиры, после чего довольно долго гонял несчастную Людмилу Васильевну по улице – в комбинации и расстегнутых зимних сапогах, поддавая кулаками и пинками, обзывая при этом негритянской подстилкой и другими последними словами.
Видимо памятуя о неберущейся волейбольной подаче Натальи Васильевны, Николай Михайлович Нехорошев не решился поднять руку на свою жену, зато выпил залпом из горла бутылку водки, после чего не упал, а пошел искать, где бы еще выпить.
Чуть погодя, к Нехорошеву подключился Шалаумов, и запили мужики так, что о них говорили уже в прошедшем времени, как о покойниках.
Тут можно предположить, что зона, почти одномоментно лишившаяся Хозяина, Зама и Кума, пошла вразнос, что зэки побежали во все стороны, как крысы с тонущего корабля, но этого-то как раз и не произошло.
Посуровел «Ветерок», подобрался, словно мирный город после объявленной злым ворогом войны.
Порядка стало больше.
Даже растерявшиеся было начальники отрядов удивились и смотрели на сознательных зэков с благодарностью.
Правда, когда Игорек повесился, «Ветерок» зашумел, заволновался, так что чуть не пришлось вызывать К-ский тюремный спецназ, известный на всю Россию своими подкованными башмаками.
Мы еще не сказали, что Игорек повесился?
Да, повесился…
Повесился Игорек семнадцатого, на третий день после своего гордого ухода из «Ветерка».
Он ушел с приличной суммой денег, которую сумел скопить, и с сумкой продуктов, чтобы первое время деньги не тратить, добрался на попутке до К-ска, но меньше чем через день вернулся и стал проситься обратно.
Причем, как потом ребята с КПП рассказывали, был совершенно трезв и нисколько не обдолбан, ведь если человек так себя ведет, появляются предположения о влиянии на него алкоголя или наркотиков.
Не было ни того, ни другого, но вел себя Игорек неадекватно.
Его прогнали, но он скоро вернулся, прогнали снова, но Игорек появился опять.
Тогда позвали ребят из охраны, и те хорошенько его дубинками отделали, чтобы не мешал людям служебный долг исполнять. Дубинки помогли, на КПП Игорек больше не совался, но ночью трижды он обошел зону по периметру, крича во весь голос: «Иле́, Иле́ лама савахфани!»[4]
Подошли еще раз, спросили: «Чего орешь, какая еще лама»?
Ну и вломили еще раз от души…
После этого Игорек замолчал и исчез, а на третий день повесился в соседней рощице на березе, причем обнаружили его почти сразу – охрана, профилактически осматривающая прилегающую к зоне территорию, увидела, подошла, потрогала, а он еще тепленький.
Рядом с толстым суком, за который была привязана петля, висел на тоненькой веточке Игорьков нательный крест, тот самый, который надел на него при первой встрече о. Мартирий. Никакой предсмертной записки самоубийца не оставил, если не считать двух слов, написанных наискосок на задней сторонке обложки лежащего на камне красного Евангелия: «Вернуть Дураку».
Последнюю волю покойного никто, разумеется, не исполнил – Благую Весть подшили к «Делу» как вещдок.
Тогда-то и заволновался «Ветерок» и чуть было даже не взбунтовался, устраивая бесконечные диспуты на тему, как было и как стало, и именно тогда родилось то решительное противопоставление прошлого и настоящего, те самые «земля» и «небо», с которых мы начали эту невеселую главу.
Один Слава Дураков не участвовал в разговорах и все ходил и искал свое Евангелие. Дурака прогоняли, над Дураком смеялись, но, присмотревшись, увидели, что у Дурака крыша поехала, и отправили Дурака туда, для чего верно был рожден и определен своей фамилией, – в психзону век свой доживать.
В результате коллективных толковищ с потасовками и индивидуальных ночных бдений с гонкой по кругу одной и той же мысли «Ветерок» пришел к совершенно неожиданному для себя выводу: с Богом, может быть, еще хуже, чем без Бога, но самое плохое, самое никудышное, когда вот так – ни с Богом, ни без Бога, потому что это уже не жизнь, а однообразная и бессмысленная пытка – ни то ни се, ни рыба ни мясо, ни два ни полтора, чёрт-те что, бесконечный конец света, и именно с этим, похоже, предстояло им теперь жить.
А что же те, кто не плюнет, не перекрестившись, у кого чуть не каждый день пост и всё вокруг – грех, те, кого бывший Хозяин называл мафией, опущенные – сектантами, а сами себя православными величали?
Этим было хуже всего, их вертело и крутило, как фарш в мясорубке. Прибившиеся к храму из-за грева красноповязочники разбежались сразу, рассказывая теперь о своей прошлой православной жизни с мстительными усмешечками, остальные остались при храме, правда уже не внутри, а снаружи. Совсем уж не хотелось говорить, но и это сказать придется: не было больше в «Ветерке» храма во имя Благоразумного разбойника, а все, что от него осталось – кирпичное основание бывшей солдатской чайной да Игорьков крест, с которым пламя не справилось, верно и впрямь был из железного дерева сделан.
Загорелось не в церкви – в подсобке, о которой недавно еще все мечтали, а теперь стояли и нюхали, прощаясь с мечтой: «Какава горит. Греча занялась, “Ява” явская задымила».
Говорят, пожар в публичном доме во время наводнения – это смешно… Не знаем, не видели, а вот пожар в исправительно-трудовом учреждении в зимний период – это и вправду ухохочешься: толкали пожарную бочку, как те цыгане паровоз, а чего ее толкать, если вода в ней замерзла.
Зэки волнуются, что добро горит, а охрана волнуется, чтобы в огонь кто не кинулся, потому что потом уже факт пожара не скроешь, затворами клацают, орут, как оглашенные: «Стоять лежать не двигаться!», собаки лают, волки воют, шум, гам, тарарам.
Когда подсобка горела, народ еще кое-как держался, а когда из церковных окошек красивый золотистый дым повалил, некоторые контроль над собой потеряли. Налет с Лаврухой с разных сторон в горящий храм рванули, на «Стой, стрелять буду!» не реагируя, и скоро оттуда выскочили, кашляя до рыданий, прижимая к груди церковную посуду, все их чашки-ложки, блестящие, да, но не золотые и даже не позолоченные, спрашивается, чего было так рисковать?
Посуду спасли, а больше вроде ничего не спасли, все Рубелевы художества огонь поглотил, а заодно и творение безвестного Облачкина. Иконы тоже сгорели, в том числе и привезенная из монастыря монахами «чуть ли не чудотворная» Семистрельная.
Сгорела…
Что ж, и не такие иконы исчезали навечно в огненной купели, даже сама Казанская Божья Матерь почила навеки в огненной пещи, брошенная туда рукой неблагоразумного разбойника Стояна Чайкина, чтобы сильней разжечь пожар веры в русских людях, возродившись в тысячах и миллионах списков, творяй и творяй чудеса, глядишь и эта не забудется, напоминая о себе через умягченные сердца тех, кто, глядя на нее, крестился, молился, прикладывался…
Так что не было больше храма в «Ветерке», а оставшаяся без крыши над головой община, точнее ее остатки, разделилась внутри себя на две враждующие группировки.
Лидером первой был Шуйца, второй – Десница. Налет и Лавруха теперь не только не разговаривали между собой, но и не здоровались, рядовые же члены обзывались грязными словами и даже плевались при встрече.
