И однако же, как теперь вспоминаю, у меня случались минуты истинного счастья, осознанные и сполна прочувствованные. Например, посещение одного семейства на севере страны, где тогда полным ходом шла забастовка. Меня принял шахтер, окруженный своими детьми. Семейство печальное, но гордое. Они пригласили меня к себе.
— Нам, правда, нечего вам предложить. У нас ничего нет.
— Ну что вы, — возразил я. — Доброе слово, какая-нибудь история — мне больше ничего не надо. Это появится в газете.
Они переглянулись, потом отец повернулся ко мне — у него было лицо замкнутого человека — и промолвил:
— Обычно мы не говорим о себе. Но вы — наш гость, и мы постараемся оказать вам гостеприимство.
Задаю вопросы, они отвечают. Как живут, как поддерживают друг друга. О болезни матери и ее кончине. Как это объединило горюющих подростков… Слушаю, делаю пометки в блокноте, и мне становится стыдно. Стыдно не испытывать голода, не бастовать. А что, если прямо сейчас сходить к кондитеру? Но боюсь, им станет неудобно. Сделаю это чуть позже.
Кондитер смотрит на меня, широко раскрыв глаза, удивленный столь большим заказом. Говорю, куда доставить купленное.
— Все это? — переспрашивает он.
— Да, все это.
Расплачиваюсь и отправляюсь на вокзал. Поезд через час. Вдруг слышу шаги. Мой шахтер садится около меня на скамейку и начинает:
— Все, что ты сделал, это… как бы сказать… шикарно.
Это его «ты» меня растрогало. Неловкий, как и я, он плохо справлялся с волнением.
— Не знал, — говорит он.
— Чего ты не знал?
— Что Дед Мороз — коммунист.
— Дед Мороз? Я еврей, товарищ. Нашего Деда Мороза зовут пророк Илия, он под видом нищего, кучера, рабочего или пахаря посещает дома, где таким людям готовы оказать гостеприимство.
— Выходит, он — коммунист?
Мы оба хохочем. И это — счастье.
Манифестация в честь Дня Республики на площади Бастилии. Народный фронт сейчас в чести. Леон Блюм и Морис Торез светятся счастьем. Они целуются. Мы вопим о своих надеждах во всю мощь наших легких. С поднятым у головы кулаком я прошествовал перед трибуной, как брат всех тружеников, кипя энтузиазмом, как и они. Шел вместе с товарищами из «Листка» и наших обществ взаимопомощи, мы шагали с высоко поднятой головой, уверенные в собственных силах: мы обязательно победим нацизм. Хоть я и не француз, но что с того? Я — часть мощной толпы, и мы саму историю несем на своих плечах. Впереди нас, и сзади, и вокруг — интеллектуалы и грузчики, виноградари и каменщики, они идут ровным, решительным шагом, они неустрашимы, готовы завоевать всю Землю, а если нужно, то и Солнце. Простите меня, гражданин следователь, из меня рвутся слова, некогда произнесенные Львом Давидовичем: «А если нам скажут, что солнце светит только для буржуазии, ну что ж, товарищи, мы погасим солнце». Нет, Лев Давидович, зачем гасить солнце? Мы повернем его в нашу сторону, это разумнее… Вдруг я вижу в толпе группу сионистов. Их экстремисты близки к социалистам. Ну да, все верно: их газета меня не трогала уже несколько недель. Снова я вспоминаю о пророке Илии: его чудеса, выходит, никогда не кончаются! И я, маршируя, выкрикивая дежурные лозунги, посылаю молчаливую молитву самому политически подкованному, самому воинственному из наших пророков, благодарю его за то, что вмешался в наши дела. А еще я думаю об отце: я благодарен ему, что он научил меня молиться и говорить «спасибо». Если бы он теперь меня признал на фото, напечатанном в какой-нибудь еврейской или румынской газете, то, скорее всего, написал бы письмо, которое порадовало бы меня.
Негласная миссия в Гамбурге: я должен вручить некую сумму денег на нужды группы, занимающейся подготовкой бегства руководителя подпольной организации. Позже я узнаю, что речь шла о депутате Брандберге, друге Розы Люксембург. Три свидания в разных общественных местах: на вокзале, в порту, на остановке трамвая номер три. Опознавательные знаки, пароли. Сначала мной занимается гарсон из кафе, потом кондуктор трамвая. В конце концов я оказываюсь в ресторане, напротив самой обычной домашней хозяйки. Следуя инструкциям, кладу мой номер «Фолькише беобахтер» рядом с собой на скамейку. Деньги — там. Дальнейшее — дело дамы. Она подменяет газету, мы едим, не торопясь, не здороваясь друг с другом: два незнакомых клиента. Она уходит раньше меня. Украдкой слежу за ней глазами. Интересно, увидимся ли мы когда-нибудь еще? Мои собеседники меняются, а вопрос остается все тот же. Вспоминаю об Инге. Она, вероятно, занимается чем-то вроде этого. Сколько времени пройдет, прежде чем ее схватят? Идея: а не съездить ли в Берлин? На один день или на ночь? Сердце бешено колотится. Нет, приказы строги и неизменны. Запрещено встречаться с прежними товарищами, тем самым подвергая их ненужному риску. Я больше никогда не увидел домохозяйку из Гамбурга. Но несколько месяцев спустя встречаю у Пауля болезненного вида сгорбленного человека. Пауль меня представляет: «Это — он». Человек жмет мне руку, долго ее не выпускает из своей ладони, повторяет: «Я обязан вам жизнью, поверьте, обязан жизнью». А у меня только одна мысль: «Вот оно, счастье!» Это когда вам обязаны жизнью.
Ну да, в Париже я был счастлив. В той мере, в какой может быть счастливым еврей-активист и вдобавок поэт.
А еще было путешествие в Палестину. Незабываемый молниеносный нырок. Я прожил его очень напряженно (сказал бы даже: религиозно), от начала до конца. И от начала до конца отец не сводил с меня глаз.
Одним серым дождливым утром Пауль позвал меня в свой кабинет:
— Тебя Святая Земля интересует? Съездить туда не хочешь?
От волнения, причины которого пока и сам не понимаю, я молчу.
— Нам сообщают о серьезных событиях, о бунтах, — говорит Пауль. — Положение сложное, запутанное. Англичане, арабы, евреи… Вокруг них интриги, заговоры; тут все: религия, политика, финансы — клубок неясных обстоятельств. Мы пока ничего не понимаем, а хочется разобраться.
Далее Пауль, положив руку мне на плечо, понижает голос, чтобы речь его звучала мягче:
— Ты ведь постараешься быть на высоте, я имею в виду — сохранишь объективный взгляд на вещи? Не забудешь, что пристрастность опасна, она ослепляет, мешает делать правильные выводы.
Мое лицо то бледнеет, то краснеет: ну да. Я взволнован. Не отрицаю этого.
Службы Пауля занимаются практическими сторонами моего путешествия. Визы. Билеты на пароход. Мое прикрытие: специальный корреспондент очень дорогого журнала. Тема: «Картинки из жизни». Должен тратить, не считая, останавливаться в лучших отелях. При себе у меня будет значительная сумма, которую предстоит вручить некоему человеку в определенном кафе, когда тот представится как «потерявшийся кузен Вольфа».
Путешествие началось ужасно: только мы подняли якорь в Марселе, море словно с цепи сорвалось. Никогда бы не мог вообразить, что такой тяжелый пакетбот стихия может вертеть, точно коробок спичек. Корабль почти одновременно взмывал вверх и падал, с той же стремительностью валился с боку на бок, а я торчал где-то сзади, все время сзади, и меня норовила проглотить чудовищная пасть черной волны. Меня так рвало, что хотелось убежать, покончить с собой, раствориться в этом непроглядном бульоне.
Возвращение солнца и штиль, сменивший бурю, вернули мне вкус к жизни. Очарованный морем, я проводил целые часы на палубе. Мне нравится шелест волн, напоминавший бесконечную песню, люблю я и густую белую пену, приводящую на ум мысли о тщете всякой формы. Мир и глубина — вот чему нет сил сопротивляться. Смотрю и смотрю, пока это не начинает пугать меня самого: столь долгая сосредоточенность подозрительна. Тогда я удаляюсь, чтобы почитать или поговорить с австрийским землепроходцем, ученой француженкой-египтологом или эмиссаром из кибуца. Невероятно, как быстро все забывается: вчера я не помышлял ни о чем, кроме смерти, поскольку страдал, сейчас я размышляю о ней потому, что меня поглотили мир и покой.
Последнюю ночь я не сомкнул глаз. Перевозбужденный, смущенный, с бешено колотящимся сердцем начинающий талмудист из Льянова застыл на палубе, чтобы не пропустить момент появления Земли Обетованной, первый контакт с нею. Впрочем, и пассажиры, и экипаж, все были охвачены тем же нетерпеливым любопытством. Отовсюду до меня доносился чей-нибудь шепот или вздох. Наш пакетбот подплывал к берегу, затаив дыхание.
На восходе я увидел гору Кармель, впечатанную в пламенеющее небо, где глубокую голубизну местами пронизывали пурпурные прожилки. Красота городских строений меня поражала почти до физической боли. Вытаращив глаза, я вглядывался в горизонт, а отцовский голос напоминал: «Вот земля твоих предков, сынок, не думаешь ли ты, что надобно вознести молитву от твоего имени и во имя тех, кто уже не может ничего сказать?» Я спустился в кабину; покорившись воле Гершона Коссовера, его сын надел филактерии, с которыми никогда не расставался.
