Я помчался на край села, бросился на пожелтевшую траву, терзаемый недобрым предчувствием, распечатал конверт.
«Дорогой Зальмай! Прими мой привет, полный чистой и искренней любви.
Отец и братья обо всем догадались и стали за мной следить. А третьего дня принялись меня упрекать:
«Ты опозорила честь нашей семьи. Завела любовные шашни с бедняком, сыном пастуха. Он вырос благодаря нашей милостыне. Не о том мы мечтали, чтобы из-за тебя батраки равняться с нами вздумали. Опомнись! Брось свои детские выдумки! Иначе поступлю по обычаю, и тогда ты всю жизнь будешь себя проклинать. Не пойму, откуда у этого Зальмая сердце льва?!»
Зальмай, милый, долго придется ждать того дня, когда перед любовью будут равны и хан и бедняк. Наша с тобой любовь к добру не приведет. Нам надо расстаться. А то как бы отец с братьями тебя, не дай бог, не искалечили. Да хранит тебя бог!»
Мне было обидно за друга и я сказал:
— Зальмай! Эта любовь ничего не принесет тебе кроме несчастья. Не убивайся так! Возьми себя в руки.
Но, слушая меня, Зальмай еще больше расстроился.
— Будь что будет, — сказал он. — Ни разум, ни сердце меня не слушаются.
* * *
Кончился семестр. До экзаменов оставалось меньше месяца, когда Зальмая положили в больницу, а через несколько дней увезли домой. Врач рекомендовал переменить обстановку. А спустя месяц мы узнали о его безвременной смерти. Эта весть глубоко ранила наши сердца. Зальмая все очень любили.
Через три дня после похорон стало известно, что Зальмай в списке шестерых учащихся, которых посылают на учебу за границу. Увы! Зальмай был там, откуда не возвращаются.
Перевод с пушту Л. Яцевич
Всю жизнь до седых волос Лавангин-кака́[Кака́ — дядя, обращение к пожилому человеку.] занимался крестьянским трудом. Двадцать долгих лет пробатрачил и лишь тогда смог купить пару волов, чтобы работать по найму у землевладельцев за четвертую, а то и пятую долю урожая. Обливаясь потом, трудился он от зари до зари, не успевая, как говорится, зимой погреться, летом в тени посидеть. Наработается, бывало, так ему ни до чего.
Заботы и непосильный труд сделали свое дело — в сорок с лишним лет он выглядел совсем стариком. Весь в морщинах, клочковатая борода, белая, словно хлопок, передние зубы из-за беспрерывного жевания насвара2 выпали. Поэтому все в деревне звали его не иначе как Лавангин-кака́.
Ютился Лавангин вместе с женой Патасой в маленькой темной хибарке, рядом с хлевом.
Ночью он по нескольку раз вскакивал, посмотреть на месте ли волы, подбросить в кормушку травы. Это вошло у него в привычку.
Утром он вставал первый, начинал шаркать и жена просыпалась.
Бывало, Лавангин-кака́ так умается за день, что ночью не может уснуть, ворочается с боку на бок — все кости ноют, — так и встанет, не сомкнув глаз. В такие ночи жена бодрствовала вместе с ним, и оба вели нескончаемый разговор о своей горькой доле, о тяжком труде, о бездетности.
— Почему у нас такая судьба? — с отчаянием в голосе спрашивала, вздыхая, жена.
— У каждого своя судьба и нечего тут ломать голову, — поспешно говорил муж, а сам думал о том же.
— Что с тобой? Почему ты молчишь?
— Есть у меня одно заветное желание, — отвечал тогда муж, прокашлявшись.
— Какое? — печально спрашивала жена.
Лавангин-кака́́, поглаживая седую бороду, отвечал:
— Сама знаешь! Хочу сына, на худой конец даже дочь.
Эти слова были для Патасы хуже молчания, сердце жгло огнем, будто ее бросили в танур.
Однажды вечером Лавангин с женой вели все тот же разговор.
Патасу больно задели слова мужа, из глаз ее брызнули слезы. Тогда Лавангин сказал:
— Знаешь, Патаса, вчера Фитай рвал на себе волосы и твердил: «Зачем мне такой сын!»
— А что его сын натворил? — удивилась Патаса.
Лавангин-кака́́ заморгал в темноте и с тяжелым вздохом ответил:
— Украл у матери украшения и проиграл в карты.
— Боже! — вскрикнула женщина. — И не иметь детей — горе, и иметь — горе!
— Послал же нам бог волов, Патаса, пошлет и землю и детей, — вернулся муж к прежнему разговору. Ему так хотелось утешить жену.
Но своими словами он еще больше растравил ее душу, она запричитала:
— Я, несчастная, знаю, что мечта моя никогда не сбудется.
Оба замолкли. Воцарилась гнетущая тишина.
— Патаса! — первым заговорил Лавангин. — Успокойся! Я видел во сне, что бог послал нам сына. Сбудется наша мечта!
Патаса села в постели и вдруг рассмеялась:
— Всю жизнь ты провел среди важных и богатых людей, но так и остался простаком. Если бы сбывались мечты бедняков, никто не знал бы нужды.
Сухие губы Лавангина-кака́́ тронула улыбка.
— Сама увидишь, сбудется моя мечта или не сбудется. Родишь ты сына. Заранее выбери имя.
С робкой надеждой в сердце Патаса ответила:
— Об имени не тревожься. Дал бы бог сына, а имен много. Мы дадим ему имя, похожее на твое.
— Какое? — засмеялся Лавангин.
— Рангин! Что, не похоже? — спросила Патаса, счастливо улыбаясь.
А Лавангин молился в душе:
«Великий боже, даруй мне сына. Пусть сбудется мечта двух обиженных судьбой!»
В хибарке стало совсем темно. Лавангин вышел, как обычно, подбросить травы в кормушку.
В царившей вокруг тишине звезды, казалось, прислушиваются к их разговору.
* * *
Дни тянулись своей чередой, Лавангин с женой по-прежнему мыкали горе в своем тесном и пыльном жилище. Патаса вся извелась, думая о ребенке. Но однажды она что-то шепнула Лавангину.
И Лавангин словно помолодел. Патаса больше не грустила, не жаловалась.
Спустя некоторое время у них родился сын. И снова расцвел сад их надежд. Лавангин перестал сутулиться. Морщины исчезли. Оба словно заново родились на свет. Первенца назвали Рангином, как и мечтали. Дом наполнился радостью. Все приходили их поздравлять.
Мальчик рос. Родители души в нем не чаяли. Лелеяли его, как садовник редкий цветок. Каждый старался удержать сына возле себя, из-за чего между ними часто возникали ссоры.
Иногда верх одерживал Лавангин и брал с собой сына в поле. Было при этом у Лавангина две цели. Ему не хотелось ни на минуту разлучаться с мальчиком, и к тому же он решил его приохотить к крестьянскому труду.
Однажды настала очередь Лавангина пахать в верхней деревне. Посадив сына на закорки, поденщик отправился в путь. Было только начало осени, жара спала, но погода стояла мягкая, теплая. Лавангин шел по полю за упряжкой, а Рангин играл на меже: строил из песка домик, чертил палочкой дорожку к нему. Время от времени Лавангин оставлял волов и спешил к сыну. Рангин прижимался к отцу и так крепко его целовал, словно надолго прощался.
На сердце Лавангина становилось радостно и покойно, и он возвращался к работе.
Вдруг до него донесся крик Рангина. Лавангин бросился к сыну. Лицо мальчика стало красным, на нем выступили капельки пота, изо рта шла пена. Рангина ужалила змея, когда, играя на меже, он сунул ручонки в змеиную нору. Лавангин положил голову сына к себе на колени и залился слезами. Затем помчался домой, неся на руках ребенка. Патаса, увидев их, стала вопить, рвать на себе волосы. Изорвала платье.
Дядюшка Лавангин снова превратился в морщинистого старика. Сгорбился и ослеп от горя. Ноги ему отказали. Целыми днями сидел он погруженный в свои думы. А о жене и говорить нечего.
Настал день, когда она с нечесаной головой, в разорванном платье, босая побежала иа кладбище и, сев у какой-то могилы, звала всех и каждого:
— Иди сюда! Поговори с Рангином. Он обиделся на нас и не хочет идти домой. Уговори его! Разве он меня не знает? Ведь я его мать.
Теперь в деревне Патасу называли не иначе, как полоумная Патаса. Ребятишки швыряют в нее камнями и комками глины и кричат: «Глядите, вон полоумная идет!»
Перевод с пушту Л. Яцевич
— Его палатка стояла здесь. Он жил вместе с нами. С наступлением вечернего намаза мы собирались у палаточного городка, вели беседы, обсуждали дела… — Сказав это, дядюшка Расул стукнул по камню закопченной оливковой тростью, служившей ему много лет. Он вытащил из жилетного кармана ржавую коробочку с насваром, бросил в рот щепотку и протянул коробочку Муатабару. — Этого поганца мне ничуть не жаль, — продолжал Расул, поправив на плечах рваное домотканое одеяло. — Он сам выбрал себе злую долю. Кто плохо ходит — тот плохо падает. А вот нас он сбил с толку, сорвал с насиженных мест, да и дочерей его жаль.
Расул умолк, к горлу подступил комок, на сощуренные от дыма глаза навернулись слезы.
Солнце клонилось к закату. Последние его лучи вспыхивали на вершинах гор. Налетел ветер, захлопал брезентом, закрывавшим входы в палатки, подхватил с земли сухую траву и прочий мусор и заставил плясать в воздухе. Из-за воя ветра не слышно было даже шума реки. Немного южнее по степи черной лентой вилась гудронная дорога. И оттуда доносился гул автомобилей, а то и возгласы калинаров[Калинар — помощник шофера. В Афганистане у водителей автобусов и грузовиков есть помощники, которые следят за посадкой пассажиров.]: «Давай, с богом!» На обочине дороги стояли люди с винтовками. Поговорив о чем-то с солдатами, они стали приближаться к палаткам.
