— Курева случаем нет?
— Есть.
Они закуривают. Происшедшее им, в общем, по барабану, они что-то спрашивают для вежливости, и я отбиваюсь столь же шаблонными фразами.
— А поглядеть-то можно? — вдруг с явственным интересом спрашивает один.
Володя сидит в травах на берегу.
— Нет, нельзя. Ни в коем случае! Там же ее брат! — киваю я в сторону скрывающих Володю трав. Явно разочарованные, они пускаются в обратный путь, досасывая сигареты.
Я ложусь в траву. Просто лежу. Этот день как смерть. Но лучше не будет. Алешенька, ты помнишь, как в тебя были влюблены все девчонки в моем классе?!
Подходит Володя, говорит:
— Спасибо, дядь Вась.
— За что?
— За то, что не разрешили смотреть на нее.
Немота наступившего предвечернего часа.
Потом опять — Татьяна, водолазы. В действиях водолазов многое кажется неправильным: они слишком медленны, как будто некого больше спасать. Но ведь спасают они души тех, кто остался на берегу реки. И тело девочки, запутавшееся в речных водорослях.
— Ну вот же она! — вдруг вскрикивает Татьяна, когда водолаз уже начал погружение и ритмично, как дюгонь, дышит над водою: хр-рр! хрр-рр!
Мы подбегаем туда, куда показывает Таня, и там, по виду, правда что-то светлое в воде, но так вроде бы и было весь день. Косой свет солнца делает реку совсем темной. Водолаз в надежде только на чудо («Я же здесь проходил!») проходит несколько метров в сторону по дну и оказывается у берегового куста.
— Есть! — орет он в какую-то свою систему допотопной связи, но так, что все мы понимаем: «Есть!»
Он берет это беловатое, что всплывало с утра, и за руку волочит туда, где уже лежит Маша… Спасатели вынимают на берег второе тело и укрывают сверх простыни каким-то покрывалом…
— Слава богу, — плачет Татьяна, — я уже не надеялась…
Водолаз выходит из реки, снимает тяжелый медный шлем. Видно, что он очень устал. С трудом стягивает с себя резиновый комбинезон, бахилы…
В это время на взгорке возле реки показывается грузовик.
— Сюда, сюда! — орем мы.
За рулем — деревенский мужик, которого тоже, видно, колбасит от всего этого. Тоже удовольствие не большое в воскресный день — трупы в морг возить.
Но, слава богу, вернулись Лизка и Мишка.
Откидываем борт. Кузов грузовика выстлан мятой соломой, как будто в нем недавно перевозили коров.
— Ребята, теперь помогите поднять тела в машину, — просит кто-то из водолазов.
Ну, конечно. Я спускаюсь к воде, беру простыню, в которую завернута Маша. Не тяжело. Не страшно. Мы с Мишкой, сопя, поднимаем ее по обрывистому берегу и забрасываем в кузов. Легкая. Дитя.
В кузове немедленно оказывается Татьяна, откидывает край простыни, почти безмолвно смотрит на лицо ребенка. Зеленые сопли, как водоросли, торчат из носа. Она вытирает их, и видно, как становится чудесно хорошо лицо ее ребенка.
В это время мы с Мишкой поднимаем вторую девочку. Ноша потяжелее. Мы не разглядели ее и только там, в кузове, видим белую, размягченную водой кожу и прелестное лицо, на котором запечатлелось выражение то ли испуга, то ли недоумения…
Таня безутешно плачет, сидя рядом с дочерьми на соломе.
— Пора, пора, — говорит деревенский шофер, — пока до Кувшинова, а там с бумагами возня…
Я плохо соображаю. Понимаю только, что дело, за которым мы ехали сюда, сделано.
Грузовик уходит, взвывая передачами на обрывистом склоне реки. Потом скрывается в полях.
— Спасибо, — говорит Татьяна, как будто мы помогли что-то исправить, — большое вам спасибо, родные мои…
Горе сделало ее очень чуткой. Господи, как же с Володькой они вернутся сейчас в этот дом?! Я не представляю, ей-богу, не представляю. В лучах заходящего солнца мы уезжаем со страшного берега. С нами в машине в Рязань возвращаются водолазы.
Мы приезжаем на станцию, они сдают дежурство, бросают резиновые комбинезоны в кучу таких же, вместе с поясами, увешанными свинцовыми грузами.
— В хорошее лето до двадцати человек в день, — говорит наш водолаз, приготовляясь отправляться домой на велосипеде. — Тонут по-любому, на ровном месте. Вот такая беда.
Никогда не думал, что эта беда погубит моего брата. Я так и не увидел его. Он лежит в морге в Кувшинове, и я увижу его только на похоронах. Наверное, он, как и все мертвецы, будет не похож на себя. Татьяна говорила, что в последнее время один глаз у него совсем не видел, а шрам на щеке скрывала борода.
Мы прощаемся со спасательной станцией, с плакатами «Спасение на водах» и наконец устремляемся в обратный путь.
У первого же ларька останавливаемся.
— Мне шоколаду, чипсов и еще что-нибудь пожрать, — говорит Мишка. — А тебе?
— Мне три бутылки пива и спички.
Я забиваю трубку травой и делаю глубокий затяг.
— Хочешь, отсыплю тебе?
— Отсыпь.
Мы измочалены до невозможности. Мишка ведет, так и не выпив свой кофе. Я палю шмаль и припиваю пивом. Дорога налетает красными огнями тяжеловесных фур и временами вспыхивает желтым пламенем населенных пунктов. Вернее, пивного ларька в центре каждого неизвестного городишки.
Я бы поцеловал Лизку, да Мишка будет против. Просто он не понимает, что нас осталось четверо, четверо на всей планете. Хотя Наташка в Австралии, может, и не в счет.
Мы входим в поворот, и тут…
— Стой! — едва успеваю заорать я. — Тормози!
Танк. С растрескавшейся броней, похожей на расколотый дождями и вечностью бивень мамонта, торчащий из берегового откоса, стоит он на дороге. И двое людей — третий в люке — с бельмами вместо глаз, опаленных нашими фарами, больше всего похожие на покойников, только что восставших из могил, орут:
— Прорвались! Мы прорвались с первой попытки! Вы нам верите?!
— Прорвались! — ору я, пытаясь выскочить из машины… — Какие же вы молодцы! Конечно, я верю вам!
— Тогда как нам проехать на Дюссельдорф? — спрашивает командир, устало шевеля губами.
— Поверните направо и жмите на запад, — говорю я, потому что один знаю, кто эти покойники, и не боюсь их. — Сейчас вы претесь на юг. Вам нужен компас… Утром определитесь по солнцу…
— С кем ты говоришь? — поворачивается ко мне Миша. — Там никого нет! Мы чуть не расколотили машину…
— Танк, — говорю я, потому что вижу танк впереди, как свои собственные руки. — Танк, ты что, не видишь?!
— Да какой танк, к чертовой матери, тебя уже просто глючит на каждом шагу!
— Меня глючит?
— Да.
— Ну если ты не врежешься в него, я поверю тебе.
Миша спокойно заводит мотор и трогается. Мы проходим сквозь танк как сквозь туман и вновь оказываемся на темной дороге, где дальний свет упирается только в желтые пятна освещенного пустого шоссе.
— Ладно, — говорю я, — я потом тебе объясню, что это было. Развоплощение.
— О’кей, — соглашается Миша и прикуривает очередную сигарету. — Ты мне лучше вот что объясни: ты-то совсем уже развоплотился или все-таки думаешь поправляться?
— Я не мог развоплотиться за одну ночь. Проходы во времени… Впрочем, бог с ним, объясни, в чем дело.
— Мне нужен помощник. Ты сможешь торговать холодильниками?
— Думаю, да.
— Это монотонная работа.
— Я думаю, мне понравится их развозить.
— А ты хоть раз видел нормальные холодильники?
— Знаешь, мне понравятся любые, кроме морга. После этого случая ты должен меня понять.
Минут десять мы едем молча.
Владимир Коробов
Последняя свеча
Коробов Владимир Борисович родился в Тобольске в 1953 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Автор-составитель книг «Путешествие к Чехову» (М., 1996), «Прекрасны вы, брега Тавриды. Крым в русской поэзии» (М., 2000). Стихи публиковались в «Новом мире», «Дружбе народов», «Континенте» и других журналах и альманахах. Живет в Москве.
* * *
Багряным окроплен вином,
снежком январским оторочен —
шиповник замер за окном,
склонивши ветки у обочин.
И странно-беспокойный свет
от ягод лег в снегах окрестных,
как будто кровянится след
твоих, Господь, мучений крестных.
* * *
На улице метелица
гуляет, мельтеша.
Глядишь, еще шевелится,
болит еще душа.
Заблудшая? пропащая? —
прохожим невдомек,
на самом дне таящая
небесный огонек,
что с силою нездешнею
несет бессмертный свет
сквозь плоть окоченевшую
и жизни этой бред,
чтоб совесть в ярком пламени
сияла, горяча, —
в пустой и зябкой храмине
последняя свеча.
* * *
Б. Викторову.
Опять зима, зима, зима.
И снег сырой и грязноватый
укрыл озябшие дома,
как елки, прошлогодней ватой.
Опять друзья ушли в запой,
пичуги в гнездах притаились,
замысловатою резьбой
опять катки засеребрились.
Ну что ж! И ты себя уважь,
достань заветную заначку,
непозволительную блажь
осуществи, махнув на дачку
пустую…
Канет за лесок
грохочущая электричка
(так чиркает о коробок
последняя средь ночи спичка),
а здесь такие терема
возвел мороз — аж стынет в глотке,
и кажется — сойдешь с ума
от неба, звезд, любви и водки.
* * *
Уже ты, брат, заматерел:
легко и просто
глядишь на Божий мир в прицел
креста — с погоста.
Друзья и недруги лежат
в могилах рядом.
И птицы черные кружат
над гиблым садом.
Но не возьмешь нас на испуг,
мы терты, биты.
Вот здесь лежит мой лучший друг,
травой увитый,
а там лежит мой лучший враг
под толщей глины —
соединил один овраг
две половины.
Настанет день, настанет час,
подам им руку…
Ну а пока, ну а сейчас
стерплю разлуку,
налью горчайшего вина
в стакан до края
и повторю их имена,
с них пыль стирая.
* * *
Ты сбросишь платье, словно кокон,
прильнешь, забыв о суете, —
так бабочка у чьих-то окон,
быть может, бьется в темноте.
Ее страшат заботы утра,
ей нужен свет запретных свеч,
чтоб крылья цвета перламутра
на том огне беспечно сжечь.
* * *
Уличному скрипачу.
