Сутулясь и по-нищенски поджимая кисти рук. Прошка заковылял в темноту. Он еще не знал, куда пойдет, но и не думал об этом. Открыл калитку и остолбенел: на улице, прислонившись к палисаднику, стоял Туркин.
С минуту они смотрели друг на друга молча.
— Ты что же это, холера тебе в бок, а? — наконец проговорил Туркин спокойно, без зла.
От этой его нежданной незлобивости Прошка бухнулся на колени, уткнулся лицом ему в полушубок и, остатком сил не давая прорваться отчаянию, запричитал:
— Кузьмич, родимый, пни меня как паршивого пса, натыкай меня в дерьмо мордой, но поверь… не брал я, не брал… истинный Христос! Тогда, в войну, был грех… был… так он, холера ему в бок, истерзал меня, этот грех… а сегодня вот аукнулся, господи! И не знаю я, куда от него спрятаться. Провались, кажись, подо мной земля — и то было бы легче… А у тебя я не брал! Ей-богу, не бра-ал…
Туркин молча отстранился и пошел, устало прихрамывая и заходясь сухим, застарелым кашлем.
— Кузьмич, прости Христа ради, не брал я! — все еще стоя на коленях, выкрикнул Прошка вдогонку и не услышал своего голоса.
Когда шаги Туркина стихли, он поднялся и, пошатываясь, словно пьяный, побрел вдоль улицы, не видя дороги и не ведая о времени.
«Как теперь жить?» — все твердил он, и ему было жаль себя бесконечно. А еще ему было жалко ребятишек, и Фросю, и внука. И стало жалко отчего-то Туркина. Ему бы с его кашлем на юг, в санаторий… Что такое санаторий, Прошка за свою жизнь так и не узнал, но от знакомых слышал, что там славно и кормят хорошо, и лечение от всех болезней. А у него болезней никогда не было, просто не было одной ноги… Как-то раз предлагали путевку в местный дом отдыха, но он отказался. Как можно? Целых пятнадцать дней бездельничать! Он стал перебирать в памяти все свои отпуска. Выходило так, что отпуск, не заполненный работой, у него случился только один-единственный раз, еще перед войной. Тогда они с Фросей ездили в деревню (это на другой стороне озера), к ее родственникам. Как было хорошо! Наверное, поэтому и уродилась у них такой красивой и доброй их старшенькая.
А вот и озеро! Господи, как долго он здесь не был! И как ему всегда хотелось сюда! Все было недосуг в нескончаемых заботах. Да и подсказать было некому, брось, мол, все, Прохор Ермолаич, забудь на денек о заботах, посети дорожки, по которым бегал вихрастым мальцом, где лежал голопузым на горячем песочке и всматривался в бескрайность бездонного неба, мечтая, чтоб все это было всегда: и озеро, и небо, и голубой вольный ветерок, и он сам, Прохор.
Вот здесь, за этими еще не старыми дубками начиналась поляна с прохладной травой. Ее берегли: ни овцам, ни козам пастись не позволяли, чтобы не вытоптали и чтобы можно было пройтись вдоль озера босиком, не замарав ног. Теперь тут нарезали участки под дачи и все вспахали. Вьется по колдобинам пахоты извилистая тропка к одинокой проруби — должно быть, бабы из крайних домов по старой привычке приходят сюда полоскать белье.
Прошка миновал прорубь и пошел дальше по слегка припорошенному гулкому льду — захотелось до боли в сердце, как бывало в детстве, испить — хоть один глоток! — вечно неуловимого голубого ветра. А еще захотелось вдруг хоть издалека, хоть одним глазком взглянуть на деревеньку на том берегу, где он впервые узнал свою Фросю.
Он шагал и шагал, подгоняемый в спину морозным вихрем, разгулявшимся на просторности озера. Его обгоняли суматошные хороводы пороши.
Когда далеко-далеко вспыхнули звездочками огни деревни, Прошка вспомнил себя.
— Как же мне жить теперь? — спросил он и остановился. Захотелось погреть спрятанные в рукава тужурки руки. Он подышал на них, но тепла дыхания не почувствовал. И испугался. И побежал…
Он бежал по прохладной траве, а навстречу ему возвращались домой вереницы белых-белых гусей. Звездочки деревенских огней заиграли и стали быстро приближаться. Сделалось жарко… Отдохнуть бы чуток…
«А пальтишко-то Кольке мы с Фросей не зря взяли на вырост… — подумал Прошка, успокаиваясь. — Колька поносит зиму, глядишь, — впору будет Васятке…»
В понедельник Захар Яковлевич, проведя короткую оперативку, взялся за почту. За выходные дни ее накопилось две папки. Много было жалоб на качество ремонта, в некоторых цехах и мастерских не соблюдались сроки заказов. Захар Яковлевич отписывал письма по службам, ворчал: «Вот черти полосатые.. Премии их, что ли, лишать?»
Во второй папке сверху лежало письмо, отпечатанное на машинке. Буква «о» выбивалась из строчки, и от письма рябило в глазах. Захар Яковлевич посмотрел на подпись и стал читать.
Комбинат бытового обслуживания «Рембыт»
Р у к о в о д и т е л ю
Следственными органами выявлена преступная группа, которая длительное время занималась организованным хищением материальных ценностей на центральной базе управления.
Прошу Вас срочно провести инвентаризацию последней партии поступившего на ваш склад хрома. По признанию злоумышленников из части мешков указанной партии ими похищено 12 (двенадцать) шкурок.
Заместитель прокурора города
Захар Яковлевич нажал кнопку звонка.
— Алевтина, — обратился он к секретарше, — пригласи, пожалуйста, Спиридонова… И пошли за Туркиным. Нет, сама сходи и за Туркиным… Ты у нас самая молодая… Только одевайся как следует: мороз опять вон какой!
— Да-а, дела… — прочитав письмо, протянул Спиридонов. — Я думаю, Захар Яковлевич, надо бы ребятишкам Прохора Ермолаича стачать из поступившего хрома сапожки, а к лету — туфли или что… — Прикурив и со вкусом затянувшись, добавил: — А может, перебьются…
1968, 1989 г.
Светлой памяти моей матушки, Анны Алексеевны, с любовью и благодарностью посвящаю
1
— А на могилу к дедушке Егору ты ходил? — спросил Павел.
Спросил и осекся, увидев, как совсем сник мальчонка. И пожалел, что свернул в переулок…
Павел не бывал здесь давненько — так уж сложилось… А раньше, в какую бы сторону ни вела отпускная дорога, он непременно выкраивал денек-другой на Москву, чтобы повидать дядю Егора и тетку Груню, а уж потом — к старикам, в тихонький городишко на Оке.
Походив досыта по морям-океанам, не изведав шумных застолий и праздной жизни, он в родных местах, как милости от судьбы, ждал встречи с теми, кто из его детства. Пока, бывало, идет с пристани, с кем только не посудачит. И о себе расскажет с удовольствием: кто такой и чей, и о житье-бытье расспросит; вспомнит, наконец, если не признал сразу, что за человек перед ним, — и радешенек до смерти!
Любил бродить по старым сбегающим к реке улицам. Отмечал: да, упорно вершит свое невеселое дело времечко. Грустил, вспоминая, как вон по той тропке веселой стайкой вприпрыжку летели к яру, с разбегу кидались в водоворот и как долго потом спорили с неуступчивыми окскими волнами.
Набрел раз на врытую на углу рельсу. Этой дорогой ходил он в школу. Как-то зимой мальчишки побойчее с таинственным видом шепнули: «Лизни, Пашка. Эх и ки-и-сленько!» Лизнул… Мальчишки разбежались, а он дернулся, но рельса не отпускала. Так и стоял, напустив с испугу в валенки, пока Ленка, глазастая девчонка из другого класса, не позвала на выручку хозяйку дома.
Преданно навещал древнюю аллею, что повторяла изгиб реки по-над крутым берегом; со странной верой ждал: вот сейчас из-за кустов выпорхнет та, глазастая. Выпорхнет и, как тогда, когда он снял с верхушки липы ее котенка, уважительно отметит: «А ты храбрый, Павлик!»
Захаживал в гости, не дожидаясь приглашения, по простоте душевной полагая, что и ему рады. Ведь вместе с ним, пусть на вечерок, но заглядывало же в дом хозяев их собственное детство!
И на этот раз решил сперва заехать к тетке Груне, которая, похоронив дядю Егора, стала просить навестить ее. Недавно к письму даже что-то вроде схемы приложила. Будто в дачном поселке можно заблудиться… Старый морской волк, он в океане находил дорогу по звездам!
Однако, судя по схеме, в поселке выросли новые кварталы. И в одном из них, в переулке Яснозоревом, обзавелся собственным домом Андрейка, можно сказать, Андрей Егорович.
…Трудно сказать, когда это началось. Еще не было войны… В то лето тетка Груня пригласила погостить.
Степень родства только с возрастом приобретает значение. Тогда они с Андрейкой об этом не задумывались. Выбрав уголок потемнее, придумывали разные страсти-мордасти, чтобы проверить себя на смелость, мечтали попасть, когда подрастут, на границу. А кто они по отношению друг к другу — не все ли равно!
Их день начинался с трамвая. Накатавшись до головокружения, бродили по залитым солнцем улицам, взявшись за руки и оставляя черными, как головешки, пятками вмятины на размякшем асфальте.
