– А если акробатом, то на батуте. Ой, хочу, чтоб и на батуте, и в барокамере, и в оркестровой яме и везде, – возбуждается Нина. – А в пункте обмена валют – скажу я тебе, – это что-то потрясающее. Представь себе, там вместо стены огромное стекло. Оно изнутри прозрачное, а снаружи зеркальное. Мы трахаемся на столе, прямо перед стеклом. Люди мимо проходят. Кто-то подойдет, губы накрасит, кто-то прическу поправит. Такое впечатление, что они нас видят, как мы там кувыркаемся. Жутко возбуждает! Аж уши закладывает.
– Понятно. А что Борька? – интересуется Анна.
– Не будем о грустном. В те редкие дни, когда мы встречаемся, я чувствую себя дома как при покойнике: громко не разговаривай, музыку не включай – Боренька отдыхает. Мы с ним спим как по расписанию, в воскресенье, после программы «Время». Я снизу, он сверху – пять лет подряд. Потом он спрашивает: «Тебе было хорошо?» Я говорю: «Безумно!», и он тут же засыпает. Ладно, не хочу, – переводит разговор Нина. – Как твой Мордисончик?
– Он такой беззащитный. Совершенно не похож на всех этих… – жестом мирного сеятеля Анна как бы отделяет Илью от всех остальных мужчин, находящихся в кафе, или в целом городе, или, может, даже во всем мире. – Он такой талантливый, умный…
– Если он такой умный, то где его деньги? – банально вопрошает Нина.
– У него мозги работают в другую сторону.
– Вот я и говорю: какой-то… он повернутый.
– Сама ты повернутая, на деньгах. При чем тут деньги? Мужиков у меня не было с тридцать первого декабря прошлого года. Понимаешь, если все, что во мне скопилось, не найдет выхода, я просто взорвусь. У меня уже тоже уши закладывает… Я видела однажды, как машина переехала голубя. Он лопнул, как воздушный шарик, а все, что было внутри, разлетелось на многие метры вокруг и, в частности, испачкало мне платье.
– Фу, какая гадость! – морщится Нина.
– Я покупаю ему какие-то шмотки, подкармливаю его здесь, когда он заходит. Я размножила его пьесу и отправила по всем театрам, какие только нашла в Интернете. И главное, я получаю от этого потрясающее удовольствие.
– Слушай, может, тебе устроиться в какой-нибудь детский дом или приют для бомжей?
– Ты дура!
– Ты помнишь Помпиду? Эту дворнягу, которую Борька притащил с какой-то мусорной свалки?
– Ну? – Анна явно предчувствует напрашивающуюся параллель.
– Я его отмыла, потравила ему всех блох, заплатила собачьему парикмахеру, как сейчас помню, сто пятьдесят тысяч рублей. Господи, я ездила на мясокомбинат, чтобы купить ему костной муки – в ней кальций. Я выводила его зимой, среди ночи на улицу, когда у него был понос! – возносит руки к небу в патетическом накале Нина.
– К чему ты это?
– Не улавливаешь?
– Улавливаю, – констатирует Анна.
– Если ему что-то не нравилось, он специально, заметь, специально гадил мне на кровать, прямо на испанское белье. Онанировал на мою подушку. Он сгрыз мои лучшие французские туфли, которые я привезла из Италии… Анюта, дворняга дворнягой и помрет.
– Он не дворняга. Он – драматург. Ты просто не представляешь, насколько он талантлив. Я плакала и смеялась, когда читала его пьесу.
– «Жизнь – говно»?
– Да. Надо будет позвонить маме, я сейчас только вспомнила, у нее в свое время был в Москве один знакомый режиссер, – спохватывается Анна. – Если мне удастся с ним связаться и ему понравится пьеса, а она не может не понравиться, то по ней можно будет снять замечательное кино!
– Ты с ним уже спала? – ставит вопрос Нина со свойственной ей прямотой.
– Нет.
– Ты меня извини, я все понимаю. У тебя давно не было секса, хотя кто тебе, собственно, виноват? Ты крутишь носом: этот дурак, тот жмот, этот лысый, тот старый. И вот нашла себе подходящий вариант – нищий, пьющий, последний в этом городе еврей. Отлично. Поздравляю!
* * *
Каждое утро Илья терзается одним и тем же внутренним противоречием. С одной стороны, ему хочется как можно дольше поваляться в постели, с другой – его мучает совесть за бесцельно прожитое время. В этом состоянии борьбы противоположностей, мучаясь и страдая, он может пребывать часами.
– Илюша, ты уже проснулся? – доносится из кухни.
– Да, – зевает и потягивается Илья. – Я бы поспал еще, если бы ты так не грохотала посудой.
– Если бы я не грохотала посудой, ты бы не ел таких замечательных гренок, а проснулся натощак.
– Ма, принеси мне кофе, пожалуйста.
– В постель? – предупредительно вопрошает Рахиль Иосифовна.
– Да.
– Так я тебе и гренок принесу.
– Хорошо.
– Что у вас с документами? Как это будет по-немецки – «аусвайс». – Рахиль Иосифовна входит в комнату с подносом.
– Я еще знаю «хэнд эхох», – блещет познаниями Илья. – Сегодня идем в ЗАГС ставить апостиль на твое свидетельство о рождении.
– Что за апостиль? – почему-то настораживается Рахиль Иосифовна.
– Легализация повторно выданных документов, – объясняет Илья. – Надо доказать твое еврейское происхождение.
– Господи! Что тут доказывать? Так придумали немцы? Они могли бы просто измерить мой нос. У них же богатый опыт распознавать евреев.
– Раньше это нужно было им, теперь нам, – резонно замечает Илья, попивая кофе.
– Дожили. Нам действительно это нужно? Пусть. Илюша, вчера у Зайцевых на даче, я ездила туда отмечать День Победы…
– Я знаю.
– Что ты знаешь? – снова настораживается Рахиль Иосифовна.
– Что ты туда ездила.
– В общем, Владимир Иванович сделал мне предложение, – выдавливает Рахиль Иосифовна.
– Да? Какое?
– Что значит «какое»?
– Ты не договорила. Ты сказала, что Владимир Иванович сделал тебе предложение, а какое – не сказала. Сколько сахара ты положила в кофе?
– Он хочет, чтобы я вышла за него замуж.
Илья опрокидывает поднос: кофе проливается в постель, а гренки падают на пол.
– Не понял.
– Ты что, турок? – злится Рахиль Иосифовна. – Что тут непонятного?
– Так… Если… Вот… – мямлит Илья. – Он же русский!
– Какая разница. Детей у нас не будет… Он импотент.
– Мама, что ты говоришь? Ты в своем уме? – выходит из себя Илья.
– Я имею право на личную жизнь?
– При чем тут личная жизнь, если он импотент? Нет, я не это хотел сказать. У тебя, наверное, авитаминоз. Он же старше тебя бог знает на сколько!
– В нашем возрасте это большого значения не играет. Я, в конце концов, тоже не девочка.
– Действительно! Зачем тебе это надо?
– Разве я сказала, что мне это надо?
– Я что-то не понимаю, а кому это надо? Может, мне?
– А каково тебе – без отца…
– Ну, спасибо!
– Пожалуйста.
– Прости, я что-то не понял. Мы же уезжаем в Германию. Мы же оформляем документы. Ты что, хочешь взять его с собой?
– «Взять его с собой»? Он что, вещь или собачка?
– Ты не поедешь с нами в Германию?
– Илюша, я еще ничего не решила.
– А когда ты что-то решишь?
– Не знаю.
– Отлично. Ты будешь в фате?
* * *
Анна и Илья сидят в коридоре ЗАГСа в ожидании своей очереди.
В руках у Анны папка с документами, которые она внимательно просматривает:
– Поставим апостиль, еще останется заполнить вот эти анкеты…
На Илью обстановка казенных помещений действует угнетающе. Он тупо смотрит в документы, во всем полагаясь на Анну, и вникать ни во что не хочет.
– В каком-то из начальных классов, – говорит он, – мы заполняли первые в нашей жизни анкеты – естественно, с «пятым пунктом». К тому времени я уже знал свою национальность, а сосед мой по парте, Вася Дрожко, своей национальности не знал. Он у меня спрашивает: «Какая у меня национальность?» Я говорю: «Пиши – кугут». Он засомневался, посмотрел в мою анкету, прочитал «еврей». Поколебался немного и вывел в графе «национальность» – «кугут». Решил, кугут – лучше.
– Смешно, – абсолютно серьезно говорит Анна. – Потом все это надо будет перевести на немецкий…
– У меня мама замуж собралась.
– Да ты что? – Анна откладывает документы.
– Я сам чуть с кровати не упал, когда услышал.
– Он еврей?
– Ага. Владимир Иванович Евдокимов – стопроцентный еврей. Как я турок.
– Это что, фиктивный брак?
– Если бы!
* * *
Анна и Илья едут в машине.
– Я прочитала твою пьесу – говорит Анна, не отрываясь от дороги.
– И как тебе? – деланно безразлично спрашивает он, не поворачивая головы.
– Я согласна с твоей мамой.
– В смысле? – не изменяя ракурса, интересуется Илья.
– Я тоже считаю, что она гениальная, – в том же тоне отвечает Анна.
– Кто? Мама?
– Не валяй дурака – пьеса.
Возникает пауза. Первой не выдерживает Анна:
– Что ты молчишь?
– Я думаю.
– Над чем, если не секрет?
– Что тебя заставило это сказать, – мрачно произносит Илья.
– Я сказала то, что думаю.
– Ты сказала это из жалости.
– Из жалости такие вещи не говорят. К тому же, с какой стати мне тебя жалеть? Я ж тебе не мама. Я тебе фиктивная жена.
