— Там есть, дорогие мои, одна небольшая гостиница, от которой вы будете в восторге…
Ортанс хотела бы поехать в другое место. Но мы отказались от этой мысли. Мне казалось, что это рассердило бы господина Раффара. Место, кстати, оказалось приятным. Река. Деревянный мост. Помост для стирки белья, где никогда никого не было. Правда, комфорт полностью отсутствовал. Но зато любовь, не правда ли? К тому же в вашем возрасте. Медовый месяц. Так рассуждал Раффар.
Но в связи с этим уже через два дня Ортанс мне говорит:
— Я все-таки хотела бы вымыться по-настоящему.
Я отвечаю:
— Хорошо.
Она добавляет:
— Дело в том, что твое присутствие здесь меня смущает.
Ладно. Ухожу. Гуляю. Дохожу до моста. Возвращаюсь. А из комнатушки все еще доносится хлюпанье. Меня это уже начинает тревожить. Опять влияние Мазюра. Поиск причин. Задаю себе вопросы. Пытаюсь во всем разобраться. Не даю покоя мозгам. Спрашиваю себя: нужно ли позволять ее скверным привычкам укореняться? МОГУ ЛИ Я выносить, чтобы она таким вот образом выставляла меня за дверь? Можно ли в таких случаях потакать? Занятый подобными мыслями, я ходил взад-вперед по коридору. Коридор был какой-то весь косой. И там пахло досками и бумагой.
А в конце этого коридора была открыта дверь, через которую было видно, как горничная перебирает белье.
— Здравствуйте, — сказала она мне.
Я ответил ей и совершенно машинально, клянусь, прислонился к дверной раме.
— У вас неприятности?
— Да, — ответил я. Причем машинально.
И так же машинально в конце концов положил ей руку туда, куда ее обычно кладут. Продолжая по-прежнему размышлять. У этой служанки было очень странное лицо, которое расплывалось одновременно по всем направлениям: измятое, со вздернутым носом, перекошенным ртом, вогнутым лбом, груди в одном направлении, зад — в другом. И я шарил по всему этому рукой, все задавая себе вопросы, ДОЛЖЕН ли я терпеть, МОГУ ли я терпеть. И каким-то образом, мне кажется, я передавал ощупывающей руке энергию, которую хотел бы вложить в мои замечания Ортанс.
Служанка смотрела на меня исподлобья, повернув голову:
— У вас такой вид, будто я нравлюсь вам?
Мне? Я сказал «да». А то, если бы я сказал «нет», это не лезло бы ни в какие ворота.
— Вам кажется, что я красивее, чем ваша жена, а?
Я молчал. Но она настаивала.
— Чем ваша дылда жена.
Я сказал «да». Тогда она рассмеялась. Коротко.
— Ну и поросенок же вы, давайте идите.
И она выталкивает меня из комнаты, захлопывает дверь у меня перед носом. Ба! Я и не вспомнил бы больше об этом, но вот досада, вечером, прислуживая за столом, она все время корчилась от смеха. Короткий такой смешок. Приносит суп.
— Держите.
И короткий смешок.
— Что с ней такое, с этой девицей, она все время смеется? — спрашивает меня Ортанс. — Взгляни-ка, не осталось ли у меня листика петрушки на зубах?
— Нет, нет.
На следующий день то же самое. Принесет, например, соль, и давай смеяться.
— Это начинает раздражать, — говорила Ортанс. — Ты должен сделать ей замечание.
Я?
— Как? Мешать человеку смеяться? В этом же состоит очарование юности, умение всегда смеяться.
Я смеялся и сам, двигая локтями, чтобы было еще веселее, но, конечно, испытывал досаду.
— Ты предпочла бы какую-нибудь ворчунью?
— И то верно, — соглашалась Ортанс.
И устремляла на зубоскалку поверх жареной говядины любезно-понимающий взгляд.
— Веселые люди живут в этом краю.
После свадебного путешествия она часто рассказывала об этом случае.
— Это вода, — говорил господин Мазюр. — Я пришел к выводу, что вода сильно влияет на настроение людей. Из-за селезенки.
Я должен сказать еще одну вещь. Есть одна деталь. Надо мной будут смеяться, но, как я уже говорил, истина прокладывает себе путь только благодаря книгам, автор которых не боится, что над ним будут смеяться. И к тому же… Одним словом, мне показалось, что Ортанс не была девственницей. Я подчеркиваю: мне показалось. Ничего более. Я не уверен. Это мне казалось — мне кажется еще и сейчас — настолько невероятным. И потом я ведь не специалист в этой области. У меня не было опыта. О! Я сознаюсь в этом без тени смущения. Разве это такая уж важная наука, что нужно краснеть из-за того, что ты не освоил ее? А вот вы? Знаете ли вы разницу между георгином и тюльпаном? Если да, то примите мои поздравления. А если нет, то очень ли вы от этого страдаете? Унижает ли вас признание в этом? Нет, конечно. Люди просто скажут:
— Понимаете, Гастон в ботанике совсем не разбирается.
И никто из-за этого не станет смеяться над вами. Тогда зачем столько шума из-за того, является ли женщина девственницей или нет. Вы мне возразите: но это же так просто. Верно. Но георгин и тюльпан — это тоже очень просто. Кто-то не разбирается. Ну и что! Значит, не разбирается. И нечего особенно беспокоиться. Нельзя знать абсолютно все. Я хочу сказать об этом не только из-за детали (которая не имеет значения), а потому что я всегда думаю о других, о тысячах других людей, которые, может быть, как и я, придают не очень большое значение этой вещи, но которые тем не менее все же беспокоятся, волнуются по этому поводу, замыкаются в себе. А мое признание сможет избавить их от этого. Это напоминает мне одно замечание дяди из Монтобана, как-то раз произнесенное им во время игры в вист. Это, надо сказать, единственное толковое высказывание, которое я от него когда-либо слышал.
— Слушай, Мазюр, маркиз де Сад, когда он жил, этот человек?
— Ну, я думаю, в эпоху Революции.
— А тогда до него, как они назывались, эти самые садисты?
Мне скажут: какая здесь связь? А связь вот какая: до маркиза де Сада каждый садист считал себя, может быть, чем-то новым, небывалым, совершенно уникальным монстром, каких еще свет не знал. И страдал от этого. Он непременно должен был страдать. А если ему хотелось объяснить, что с ним происходит, то нужно было стараться, нужно было обставлять это всякими остроумными прибаутками. Не говоря уже о том, что он не СМЕЛ объяснять из боязни увидеть в удивлении и ужасе других людей подтверждение своего одиночества. Разве не так? Всегда одно и то же. И вот появился этот маркиз и принес ему двойное успокоение: ярлычок и уверенность, что он не один такой. Уверенность в том, что их уже по крайней мере двое: маркиз и он. От таких вещей становится легче на душе. И ярлычок тоже. Когда можешь спрятаться за слово, сразу начинаешь чувствовать себя не таким одиноким. Как только они смогли защититься этим словом: садист… Вот так что, может быть, так же обстоит дело и с проблемой девственности, в меньших масштабах, разумеется, для тех, кого это не очень волнует. Благодаря мне, им станет легче.
К тому же я хочу добавить, что это открытие, касающееся Ортанс, меня не слишком поразило. Я был просто удивлен. Я говорил себе: в доме Мазюров! Находясь под таким надзором! И найти способ! Проворная, однако, у меня супруга. Но я повторяю, я был все-таки не слишком уверен.
Стало быть, у нас состоялось свадебное путешествие. Потом — возвращение, вселение в новую квартиру. НАЧАЛО НОВОЙ ЖИЗНИ. О! Как это меня раздражает, как раздражает! Все, что мне еще предстоит рассказать, весь этот груз, который необходимо сбросить с плеч. Теперь еще эта квартира! Наверное, нужно что-то сказать о нашей квартире. Но лично я ПЛЕВАТЬ ХОТЕЛ НА ЭТУ КВАРТИРУ. Что я, фольклором, что ли, занимаюсь? Прежде всего, что такое квартира? Ящик, в котором устраиваются люди. Три или четыре рядом стоящие коробки для обуви. С лестницей, чтобы туда подниматься. И с окнами. Стоит ли об этом говорить? Квартира находилась на улице Прованс. На третьем этаже, если вас это интересует. Гюстав помог мне оклеить ее обоями. Неизменно благожелательный, он говорил:
— Видишь ли, Эмиль, я был бы тебе…
— Хорошо, — отвечал я.
Я начинал испытывать скуку. Скука — это подходящее здесь слово. Ортанс, мебель, скатерти — все это для меня было безвоздушным пространством. Ничем. Или сном. Но таким сном, о котором я знал, что это сон. Сон, в котором меня ничто не касалось. Ортанс, которая вращалась рядом со мной, но как колесо, сделанное для другой машины. Потому что я не любил ее? О! Нет, извините. Если предположить, что я не любил ее, я не мог бы назвать это сном, я бы употребил другое слово, сказал бы: кошмар. Нет, думаю, что я все-таки любил ее. Тем не менее, чтобы не было недоразумений, я отсылаю читателя к тому, что я уже писал по поводу фразы Гюстава. Я любил ее. Несмотря на некоторые ее причуды. Например, ее программы. Она говорила:
— Ах! Сегодня я занимаюсь столовым серебром.
Ладно. И потом в течение всего дня:
— Только бы не забыть про столовое серебро.
Или:
— Ростбиф? Но, милый мой дружок, я же занимаюсь столовым серебром. У меня не было времени заняться ростбифом.
