12
После обеда мне звонит пивовар Амур Уваров. Как будто больше ему делать нечего. Он, между прочим, глава крупной фирмы. Шел бы уж там. Издержки минимизировать или, наоборот, разрабатывать стратегический план. Так нет, надо на меня навалиться всей массой.
– Мы так не договаривались! – кричит он. – В твоей статье написаны ужасные вещи!
– Мне очень жаль, – говорю я.
– Я-то знаю, чего тебе жаль! – орет Амур Уваров. – Там все вранье! Все – до единого слова!
В этот момент у меня звонит мобильник.
– Простите, – говорю, – Амур, я должен ответить. Алло!
– Алло! – скрежещет голос в мобильнике. – Это Генрих Эдирбаджет! Какой позор! В вашей статье написаны ужасные вещи!
Прыгать нет сил, кричать нет голоса, глаза не хотят смотреть на этот мир, язык не ворочается, слова вываливаются изо рта, мутит и воротит с души тяжелые камни, в голове с острым пронзительным треском и проблеском прыгают железные шарики.
Мы с Алексом идем курить, и я ему жалуюсь.
– Вообще, – говорю. – Я не могу так работать. Мне надоело писать статьи про сухие завтраки, неудивительно, что я пишу их плохо. Это от скуки. Я скандальный журналист. Я хочу высказывать мнения и подкреплять их блестящими аргументированными доказательствами. Или хотя бы плодами моего болезненно-изысканного ума. Я хочу написать роман. Острый, актуальный, шокирующий журналистский бестселлер.
– Про что? – поражается Алекс. – Про что сейчас можно написать скандальный роман? Чем можно шокировать наш пресыщенный мир? Безногие либерийские повстанцы? Пробка, чтоб защищаться от гориллы-насильника?
– Скандальный роман можно написать о чем угодно, – объявляю я. – Налепить на человека маленькие веб-камеры и следить по Интернету. Жизнь любого человека прекрасна и чудовищна.
Алекс и Тангенс ведут войну с гоблинами. Сидят в наушниках, напрягаются, нашаривают мышками по коврикам и время от времени негромко перекрикиваются:
– Слева, слева обходи.
– Там граната.
– Посмотри за стеной.
«Подводное землетрясение вызвало гибель ста двадцати пяти тысяч человек… Цунами на Шри-Ланке… Индия затоплена… При полном безветрии волна тихо подошла и смыла цепочку островов… числятся пропавшими без вести».
Я пытаюсь представить себе, как это произошло. Однако некоторые вещи невозможно себе представить. Четверть миллиона людей на чужом языке, я их не знаю. И ничего не чувствую, кроме жжения под черепной коробкой.
– Шухер, шухер! – кудахчет Тангенс.
– Черт! – Алекс аж подпрыгивает на стуле. – Да куда ж ты, бл…
Алекс срывает с себя наушники. И Тангенс тоже. Оба в бешенстве. Похоже, на этот раз победа за гоблинами.
– Акционер! – вопит Алекс на Тангенса. – Финансист, титан, стоик!
– Это ты виноват, надо было сразу гранату брать, а так где же мне было успеть?
– Да ты просто тормоз! Как тогда в бильярд! Тыкаешь куда попало своим… кием…
– Не в бильярд, а на бильярде, – поправляю я.
Еще вечером было ясно, что снега выпадет много. Сижу за компьютером, краем уха слушая звуки. Звенит телефон у секретаря. У кофемолки басом – дон-дон – толстая белая чашечка. Тангенс надевает шапку: подправляет ее на голове, выверяя миллиметры; а потом уходит так тихо, что я даже не успеваю заметить – в дверь он ушел или в зеркало. Из коридора пахнет апельсином и кофе. Пошутить лишний раз и то лень, хотя шутки в голове так и толкутся.
– Бл-лин, – говорит Алекс тоскливо. – Вроде Новый год скоро. Почему же такая тоска?
– Потому что зарплаты нет, – отвечаю я. – Реклама не привлекается.
– У меня последние сто баксов остались.
– Пошли вина купим, – предлагаю я.
– Зачем?
– Да уж не знаю, – говорю. – Что обычно с вином делают.
Душный декабристский день, кончается оттепель. Урна пылает, как факел, у входа в метро. Острые, троекратно усиленные запахи гари, шавермы и свежих газет. Холодный ветер разносит плоские серые тучи по углам неба. В реке черные ледяные потоки бурлят со снежной пеной, как кока-кола.
Сидим с Алексом на столе и пьем не какую-нибудь «Печень неги», а актуальнейшее аргентинское вино «Термидор».
– Перед Новым годом в офисе, – говорит Алекс, обозревая окружающий пейзаж, – чувствуешь себя как-то свободнее. Начинаешь понимать, что, в сущности, это такое же место, как и все остальные места.
– А может, наоборот, в офисе начинаешь понимать, что Новый год – это такое же время, как и все другие времена?
– Может быть, – соглашается Алекс. – Ты где встречать будешь? С мамой?
– Она уехала, – сообщаю я. – В Германию, к сеструхе. Ребенка нянчить.
– У твоей сестры есть ребенок? – удивляется Алекс.
– Она шустрая, – говорю. – В семнадцать лет замуж выскочила.
Мы сидим и пьем вино. Мятые остатки снега внизу утоптаны. Пахнет желтыми розами: Революционные цветы. Пахнет бананами: предновогодний запах торговых центров. Все свежо и все прозябает. Крадутся сумерки, но мы не зажигаем света. Тишина. Слышно, как на лестнице хохочут барышни из соседнего офиса.
– Таррах-тарарах-тах-тах! – внезапно нарушает молчание Алекс.
Подходит к стене и – рывком – сдирает с нее пыльных голых баб, а также три карты: Республики Коми, Архангельской области и Мурманской области, на которых черным пересохшим маркером отмечены зоны влияния: «ЮКОС. Нойзидлер. Лукойл. Суал? Суэк».
– Неактуально! – приговаривает он.
– Долой случайные связи! – поддерживаю я, сталкивая на пол груду факсов, лежащую рядом со мной.
Факсы с шуршанием стелятся по полу. За окном по темнеющему небу через колодец двора летит маленький самолетик.
– Новый год! – зажигает Алекс. – Все во имя человека!
Перескакивает через стол, попадает руками и ногами в стул, катится по полу, выезжает в коридор и там с грохотом врезается в принтер.
– Даешь либеральную империю! – кричу я, заливая в горло остатки «Термидора».
Я завожу музыку: «Волшебная флейта» Моцарта. Мы принимаемся скакать и топтаться, вздымая руки. Заратустра, учитель легких танцев, предлагает нам выстроить кручи, чтоб танцевать над бездной.
– Известный всем я птицелов! – подпеваем мы, скача через столы. – Я вечно весел, труляля!
– И знают все меня, и стар и млад, хоть я не знатен, не богат!
– Хоть я не знатен, не богат!
– Ух ты! – это Алекс заприметил на верхней полке шкафа детский красно-белый барабанчик. – Сейчас я буду малютка Оскар! – он лезет на полку, достает барабан и начинает яростно колотить по нему карандашами. – А ты будешь кто?
– А я буду мистер Икс! – вспрыгиваю на стол, оттуда перемахиваю через монитор и взлетаю на одну из офисных перегородок. – Опля! Алле! Антрре! – балансирую я, отпускаясь и запрокидываясь. – Дже-ельсомина! Дже-е-ельсо-ми-на!!
Я слышу дикий грохот и в следующий момент понимаю, что лежу лицом вниз на полу. Алекс стоит надо мной, держась за мои волосы, и приговаривает:
– Петр? С вами все в порядке?
Как диктор на телевидении, когда вызывает на связь корреспондента из горячей точки.
– Святой Бонавентура, – я поднимаю голову. – О-о… святой Бонавентура.
Два раза, потому что в глазах двоится. Утираюсь. Поднимаюсь. Падаю.
– Лежи, лежи, – кудахчут надо мной несколько Алексов. – У тебя вся рожа разбита. Главное, не отрывай от пола лопатки! Я сейчас принесу воды!
Покачиваясь, я сажусь. Меня подташнивает. Число жертв урагана в Азии увеличивается. Вороны кружат над памятником Горькому и над Александровским парком.
Брюзгливо озираясь, входит редактор. По инерции приближается к окну, там поворачивает, огибает центральные компьютеры, в задумчивости проходит назад, беспорядочный и хаотичный, как броуновская частица.
– Я все знаю, – говорит редактор за моей спиной бесцветным голосом. – Как шантажируешь наших партнеров. Как берешь за статьи деньги. Как ты ездил на Украину, тоже знаю. Теперь ты еще и пьянствуешь на рабочем месте. Если они выиграют суд, я тебя уволю.
Когда свергаемый Re: жим такой неграмотный, впору вместо «На баррикады!» орать «На дебаркадер!».
– Черта лысого, – отвлекаюсь я. – Вы завели журнал в финансовый тупик. Мы скоро обанкротимся, нас купят кааакие-нибудь менеджеры и сделают из нас глянцевое издание.
– Как ты со мной разговариваешь?
– Я ваш лучший журналист. Если вы меня уволите, никого не останется.
– Ты вообще никакой не журналист, – так же бесцветно отвечает редактор, не глядя вообще на меня, а глядя в сторону. – Если для тебя это новость, то поздравляю.
– А если для меня это – старость?
– Не советую. Не советую…
Сижу перед зеркалом в ванной, дверь заперта. Беру дрель. Как в черно-белом клипе: свет загорается на секунду, когда сердце делает очередной удар. А потом гаснет. Приставляю дрель к виску.
Нажимаю на кнопку.
Нет.
Кладу дрель, шлепаю в комнату: окна открыты, квартира залита светом, просматривается, как аквариум. Свет там, свет тут. Беру шприц, обезболивающее: подношу к виску. Стягивает, как крепкая паутина. А может, и от мыслей избавляет? Нет, нет, сквозь череп не просачивается. Но мы это исправим.
