— Это твое, если ты еще не охладел к этой затее, — сказал он. — Я помню, она тебе нравилась.
— Еще как! — сказал я. — Мы прямо сейчас едем? А куда?
— Куда б мы ни решили ехать, сперва — завтрак, — сказал мой отец. — Потом надо еще приготовить коней. Это тоже время, потому что это надо сделать тщательно. Кони наши ровно на трое суток. Ты знаешь Баркалда, он не любит шуток со своим имуществом. Как он дал-то мне коней, не понимаю.
Я тут загадки не видел. Он любил моего отца, и всегда любил, а по рассказам Франца я понял, что их доверительные отношения гораздо более близкие, чем я сначала думал. Возможно, отцу не пришлось платить за сэтер, где мы жили, возможно, Баркалд отдал его верному другу бесплатно, потому что они вместе прошли и огонь, и воду, и война кончилась. Теперь ведь все изменилось по сравнению с нашим первым приездом сюда, когда и лес был мне незнаком, и речка, и новый мост, и я впервые увидел, как поднимается у реки желтая блестящая куча бревен для сплава, и Баркалд был человеком, к которому я относился с презрением, потому что у него полно земли и денег, а у нас нет, и я думал, что отец смотрит на это также. А он-то видел все иначе, а если и высказывался примерно как сейчас, то из кокетства или чтобы навести тень на ясный день.
Что вообще-то неприятно, но мне некогда было учитывать еще и это, лето подходило к концу, для нас точно, и внутренняя тяжесть, которая тянула меня к земле и в день сплава чуть не покалечила мне колено, волшебным образом испарилась из тела и развеялась. Теперь я стал непоседлив похуже отца и вознамерился выжать все из оставшихся дней, реки и леса, прежде чем мы тронемся в обратный путь домой в Осло.
За этим мы и пустились в путь: собрать последнее тепло с лесных дорожек и освещенных солнцем хребтов у Сосновой горы и посмотреть, как ослепительные стволы берез пускают по лесу солнечных зайчиков, словно индейцы — стрелы, и они пронзают лапы темно-зеленого папоротника, качающегося вдоль узких тропок, словно пальмовые ветви вдоль дороги в Иерусалим в Библии для воскресной школы. Вниз со двора мы пустили лошадей шагом, мимо старого бревенчатого хлева, где я грелся недавно ночью, а теперь, наоборот, жар конского хребта втирался в сжимавшие его бедра, а знойный ветер с юга горячил лицо. Мы скакали ему навстречу по нашему восточному берегу, и завтрак был съеден, седельные сумки полны, скатки с теплыми пледами для ночевок и дождевиками приторочены к седлам, а сами лошади чистые и с расчесанными гривами. Столпившиеся за холмами на востоке облака тяжко двигались прямо по хребту, но дождя не будет, сказал отец, мотнул головой и пришпорил коня.
На дворе перед хлевом коровница отдраивала содой под струей воды ведра и корыта, солнце отсвечивало от железных боков и играло в ледяной воде, лившейся в ведра и выплескивавшейся из них, мы помахали коровнице, и она подняла руку и махнула нам в ответ, и тогда искрящаяся струя воды нарисовала в воздухе дугу, бьющую о землю. Лошади отпрянули и замотали головами, а молочница громко засмеялась, увидев, кто в седле, но в ее смехе не было ничего нехорошего, и я не покраснел.
У нее был красивый голос, вроде бы похожий на серебряную флейту, насколько я был в курсе, а отец обернулся и посмотрел на меня, скакавшего след в след за ним. Я все еще чувствовал себя в седле неудобно. «Бедра не напрягай, — сказал отец, — они должны стать частью лошади. У тебя для чего там шары-подшипники? Вот используй». И я сразу почувствовал, что да, они имеются, как раз для этого, и что тело мое так устроено, что я могу получать наслаждение от верховой езды, стоит мне захотеть.
— Ты и с ней знаком? — спросил отец.
— Еще бы, — ответил я. — Заходил к ней не раз. — Что не имело ничего общего с правдой, но я не совсем понимал, кого он подразумевает, говоря «и с ней», не маму ли Юна, да еще он так это сказал, что я подумал: а не продолжает ли он сердиться на меня за тот случай во время сплава? А он сказал:
— А как насчет сверстниц, а?
— Тут нет ни одной, — ответил я чистую правду, за два лета я в радиусе нескольких километров отсюда не видел ни одной девочки своего возраста, что меня радовало. На что мне ровесницы? Меня вполне устраивало сложившееся положение, и я слышал, что голос мой зазвучал сухо и неприветливо, отец посмотрел мне прямо в глаза и улыбнулся.
— Черт возьми, ты прав, — сказал он и отвернулся, и я услышал, что он хохочет.
— А над чем ты смеешься? — закричал я и почувствовал, что сержусь, но он не обернулся, а только крикнул в воздух:
— Над собой!
Во всяком случае, так мне послышалось, и он в самом деле мог бы так сказать. Он это умел — смеяться над собой. Мне это давалось с трудом, а он так делал запросто и часто. Но что насмешило его сейчас, этого я не понял. А отец пришпорил коня пятками, и он перешел на легкую рысь.
— Полный вперед! — крикнул отец, и мой конь припустил следом, я только успевал следить, чтобы шарики-подшипники правильно перекатывались. Хлев исчез за деревьями, а коровница осталась стоять на дворе перед ним с голыми коричневыми коленками ниже юбки, вскинув сильные загорелые руки.
Мы скакали и скакали дальше вниз, дорожка постепенно сузилась до тропки, но мы не свернули лугом вниз к реке, к мосткам в камышах, куда я забрел однажды ночью и в призрачном неверном свете увидел, как мой отец целовал маму Юна так, как будто они прощались с жизнью. Мы направили коней в другую сторону, по другой тропке, которая вскоре свернула на восток, в общем-то, по лосиной тропе, которую надо искать глазами после каждого очередного зигзага среди старых огромных берез с шалашами раскидистых крон, шелестящих прямо над головой, если запрокинуть ее и неотрывно смотреть на шуршащие листья, как смотрел я, пока у меня не свело шею и не заслезились глаза, а мы вступили в глубокий ручей с ледяной на вид водой. Она и оказалась холоднющей, когда, вылетев из-под копыт, волной окатила конские бока и мои ноги, мгновенно насквозь промочила брюки, да еще и брызгала в лицо, пока мы рысью перебирались на ту сторону, но коням понравилось, как меняется рельеф местности на подступах к Сосновой горе. Густой, не тронутый порубкой ельник покрывал крутые склоны, мы пробрались лосиной тропой на самый верх горы, остановились там и повернули лошадей посмотреть назад, а там за вершинами деревьев посреди скошенных лугов отливала матовым серебром змеящаяся река, и гряды облаков тянулись через горный хребет на той стороне долины. Было очень красиво, лучше, чем фьорд дома, который меня вообще, к несчастью, не вдохновляет, а такого вида на долину, как сейчас, я не увижу еще полжизни, это я понимал отчетливо, но не грустил от этой мысли, как можно было бы подумать, а раздражался и даже злился. Я хотела скакать дальше. Мне казалось, отец торчит тут слишком долго, сколько можно вот так вглядываться в запад, я повернул своего коня задом к долине и сказал:
— Мы не можем торчать тут вечно.
Взглянув на меня, он слабо улыбнулся, тоже развернул коня и поскакал на восток, прямо в Швецию, насколько я знал. По ту сторону границы все будет выглядеть точно-точно так же, как здесь, зато восприниматься будет иначе, в этом я был уверен железно, хотя ни разу в Швеции не бывал. Да и не знал, действительно ли мы движемся в Швецию. Отец об этом пока ничего не сказал. Но я предполагал, что да.
И не ошибся. Мы спустились с вершины на другой склон горы, продираясь вниз по узкой тропинке среди высокого густого непроницаемого леса, и кони шли осторожно, оступаясь на гальке и гладких подвижных камнях, да и круто было. Поэтому я откинулся назад и вытянул вперед ноги, крепко сжимая бедрами лошадиный круп, чтобы не перелететь через голову лошади и не покатиться вниз под горку, и стук железных подков отдавался в скалы по обеим сторонам, да еще усиливался эхом, так что нельзя сказать, что мы ехали тихо. Но это не беда, думал я, за нами же никто не гонится, ни немецкий патруль с биноклями и автоматами, ни пограничники с розыскными собаками, ни тощий узкогубый американский офицер на столь же тощей кляче, который следует за нами день за днем, на одном расстоянии, не приближаясь, не отдаляясь, терпеливо карауля нужный момент, когда у нас сдадут нервы и мы на секунду потеряем бдительность. Тогда он нанесет удар. Без колебаний. Без пощады.
Я боязливо повернулся в седле и посмотрел назад, мне надо было убедиться, что он не скачет следом на своем тощем сером коне, я напрягал слух, но от наших коней на узкой каменистой тропе было столько шума, что он перекрывал прочие звуки.
Спуск вывел нас на лужайку, тень утеса осталась позади, нам в спину светило солнце, и лошади припустили рысью просто от облегчения, и отец показал на пригорок, на котором росла одинокая скрюченная сосна, и крикнул:
— Видишь сосну наверху?
Кроме нее, глазу в этом месте не за что было зацепиться, поэтому я сразу крикнул в ответ:
