Его сфотографировали посреди спортплощадки с подаренным рисунком в обнимку. Из окон нависающих над лицеем девятиэтажек глазели унылые блеклые люди. Курили, пуляли окурками.
«Когда-нибудь все это закончится, — думал Топилин, расхаживая по комнате. — Пыль осядет. Все устроится».
Укутался в махровую простыню, подошел к окну. На подоконнике рисунок в рамке: «Спасибо, ООО “Плита”!». Сверху газета. Дмитрий Анатольевич кому-то натужно улыбается.
Дождь что-то недоговаривал: сыпался беззвучно, не оставляя ряби на поверхности луж. Смазанное пятно солнца смотрелось как голое плечо, приклеившееся к душевой кабинке.
Взял из пачки предпоследнюю сигарету, закурил.
Чужая жизнь.
Чужие дети ходят в лучший лицей, окруженный обшарпанными панельками, в окна которых выглядывают обшарпанные люди. Люди курят, молча отходят от окон. Директриса улыбается так, что отбивает охоту улыбаться на несколько суток. Чужие дети окончат лицей и уедут учиться дальше, в Германию или Швейцарию. Не исключена Британия.
Преуспел ты в чужой жизни, Топилин, поднаторел.
Нужна Анна.
Что бы их ни связывало, оборвать это страшно. Все остальное — чужое.
Анна нужна.
Бабочка ее набедренная знает, где летать.
Скажи ей, что любишь ее. И будь что будет. Разберешься, не маленький.
И тут она позвонила.
— Привет, Анечка.
— Привет.
— Саш, ты что делаешь?
— О тебе думаю.
— Саша, я хочу с тобой встретиться сейчас. В городе. Ты можешь?
«Что-то случилось, — подумал Топилин. — Влад?»
— Конечно. У тебя с Владом неприятности?
— А? Нет. Почему с Владом? С Владом, слава богу, все хорошо. Ты можешь подъехать в центр, на Пушкинскую? Знаешь, здесь есть кафе «Остров-78»?
Улыбался.
— Алло, Саш?
— Да. Кафе «Остров». Семьдесят восемь. Но у меня предложение получше. Давай за город махнем. Есть отличное место… «Old Place» называется. Тебе понравится. Там камины…
— Нет. Давай в «Острове». Я уже здесь, жду тебя.
— Хорошо, сначала «Остров», а потом в «Old Place».
Кафе тихое, без громкой музыки, отметил Топилин, входя. Что-то журчит еле слышно из колонок. В самый раз, чтобы посидеть, поговорить неспешно — и махнуть под дождичком за город, в первоклассный гостиничный комплекс.
Никак не привыкнет видеть ее без траура. Одета в джинсы, в толстый зимний свитер. Мерзлячка. На столике перед ней пустая кофейная чашка и раскрытое меню. Долго ждет, стало быть, — заказывает во второй раз.
Подойдя, приобнял ее за плечи. Она сказала:
— Вот и ты.
Пока Анна листала меню, Топилин представил, как они отправятся в «Old Place».
«Тигуан» будет мягко лететь по полупустой трассе, в разлетающихся фонтанах брызг. Анна заберется на сиденье с ногами. Скинутые кроссовки на резиновом коврике будут легонько покачиваться, толкаться носами.
На окраине станицы проедут мимо коровника, где их дожидается — на бис, по просьбам городских ценителей, та самая мизансцена, которую застал Топилин, когда ездил на открытие «Old Place». Пегая буренка следует через двор в сопровождении фигуры, закутанной в армейский резиновый плащ салатного цвета. Корова круглобокая, фигура угловатая.
— Иди давай, — слышится ворчание из резиновых складок. — Вредина какая!
Корова смотрит на людей в проезжающей машине, словно предлагая рассудить спор, которому они стали невольными свидетелями.
Анна пошлет корове воздушный поцелуй.
— Скорей давай! — крикнет резиновый пастух. — Тоже мне… Я к тебе теперь неделю не подойду. Увидишь.
За поворотом всплывут яркие охряные крыши по-над простыми черепичными и шиферными, густые хвойные кроны, небольшой электрический ветряк. Дождь, конечно, подыграет: в «Old Place» не будет ни души. Номера пустуют, весь персонал, за исключением метрдотеля — совершенно городской с виду женщины лет пятидесяти, — распущен по домам.
Оглядевшись, Анна прижимается к его локтю:
— Здо-орово, Саш!
Стены, сложенные из подкрашенного, в обхват, кругляка. Столбы, балки. Старинные охотничьи ружья, натюрморты, патефон, надраенный медный самовар. Камин чернеет из дальнего угла квадратным зевком. Холл освещается одним лишь зеленым абажуром, свисающим низко над стойкой. Абажур слегка покачивается: входя, они впустили ветер. По углам разлеглись живые мохнатые тени. Так и кажется, что сейчас выйдут навстречу, подслеповато оглядеть гостей, потереться о ноги. Пахнет деревом сухим и душистыми травами. Душа урчит от удовольствия. Тихий сыпучий дождик, толстый свитер Анны, запах, свет, тени — из каких простых вещей все сложилось.
— Ой, а вы бы позвонили, — суетится хозяйка. — А я всех отпустила. И повара, и горничную…
— Мы обедать не будем, — успокаивает ее Анна. — Да, Саш?
— Не будем, — соглашается Топилин, хотя только что успел подумать о том, как вкусно, наверное, будет съесть что-нибудь горячее, расположившись у мокрого окна. — Вот только поужинать бы, если можно.
— А к ужину повар поспеет. Это не волнуйтесь.
— Есть у вас номер с камином? С настоящим?
А как же, у них есть номер с камином. Медвежий.
— Называется «Медвежий», — поясняет хозяйка.
Кровать с балдахином. Медвежьи шкуры: на полу, на стенах. Множество всевозможного антиквариата, от выцветших дагерротипов с котелками и кринолинами до чугунных щипцов для колки сахара.
По бокам от камина душистые поленницы. Хозяйка предлагает разжечь.
— Спасибо, мы сами, — отвечает Анна.
Дождь шелестит.
Будет хорошо.
— Саш, я тебе хотела кое-что сказать. Важное.
— Я так и понял, — ответил Топилин, поспешно возвращаясь за столик в «Острове-78».
— Мы… — начала она и тут же себя оборвала. — Нет, не так. Когда ты появился, Саша, я знала, что все у нас закончится постелью. Я хотела тебя с первой минуты, — сказала Анна ровно и уверенно. — Как только ты подошел там, на ветру. Возле морга. Хотела так, что все ныло внутри. Смотри, рукав намочишь.
Топилин поморщился, тщетно пытаясь уловить смысл последних слов.
— Рукав, — указала пальцем на обшлаг его рукава, низко нависший над чашкой.
Он послушно отодвинул руку.
— В ту ночь, когда мы в первый раз переспали… перед тем как ты приехал, я тоже думала о тебе. Пила вино, думала о тебе. Но не ожидала, что ты придешь, — улыбнулась такой нежной улыбкой, каких он не получал, кажется, даже в постели.
— Ты не представляешь, как это приятно, — подался Топилин к этой улыбке. — Слышать, что тебя хотели с первой минуты.
— Мы расстаемся, Саша. Все стало очень, очень серьезно. Кажется, я люблю тебя, Саша. И не могу больше продолжать наши отношения. Дальше будет хуже. Я думала вначале: ничего такого. Случалось, Сереже живому изменяла, изменю мертвому. Мужчина такой приятный, и я так его хочу… Но нет, мой хороший, — снова улыбнулась. — Хочу, но не могу. Такая вот неженская ситуевина.
Топилин одурело молчал. Ему нечего было ответить.
Ответить ему, как оказалось, — нечего. «Скажи, что любишь ее. Женись. Побудь счастливым», — закончилась лирика с видом на дождь. Окостенел и выпал в осадок, как только позволено сказать, жениться, побыть. Не по плечу мужская ситуевина. Что делать, Саша, не по плечу.
Все хуже, чем ты думал.
Медвежья шкура свалилась со стены и улеглась зубастым меховым комом.
— Все серьезно и, кажется, безвыходно.
Анна убрала со стола руки, и Топилин подумал: «Наверное, боится, что я стану хватать».
— Как скажешь, — поспешил он согласиться — это было короче фразы: «Не бойся, я не буду тебя трогать».
Она кивнула.
— Да. Так.
Официант принес заказ: фруктовый салат и бисквит для Анны. Все было очень, очень серьезно — но она собиралась съесть бисквит с фруктовым салатом.
— Прости. У меня всегда зверский аппетит, когда нервничаю.
Снова и снова я возвращаюсь к бестолковым своим попыткам объяснить, а лучше бы оправдать мамин выбор. Каждый раз, выстроив по ранжиру все крупное и существенное, я выуживаю из памяти тот ничем не примечательный вечер.
Я мою на кухне посуду: сегодня моя очередь. Мама сидит за столом и разговаривает по телефону с бабой Женей — точнее, слушает ее рассказ о поездке в Петербург. Баба Женя произносит новое старое название города полностью, смакуя каждый слог: Санкт-Петербург. Съездила туда на деньги, вырученные от продажи ваучера. Специально, чтобы побродить по Эрмитажу: «Когда еще получится, времена-то какие».
— Какая-то фря с начесом пускать меня не хотела. Я, видите ли, в затрапезных кедах. А у них, видите ли, музей мирового значения.
Баба Женя кричит так громко, что маме приходится держать трубку на отлете, — мне слышно каждое слово.
— Подправить бы ей начесик, так милиционер на входе. Пришлось бабушке комедию ломать. Глянула по сторонам — вроде иностранцев нет. Обложила ее по-французски с головы до ног, фыркнула возмущенно. Пропустила, куда она денется — «пардонема, пардонема»… Мариночка! Я вечером вышла ни жива ни мертва… Это невероятно! Ватто, Сезанн, Матисс! Зарядилась лет на сто вперед!
