Ушел на кухню, поставил на огонь чайник. Нужно заварить чаю: в доме гости.
Мама пришла ко мне через минуту. Достала из стенного шкафа бутылку ореховой наливки, подаренную кем-то из гостей. Налила рюмку, села напротив.
— Зина упала и сломала ногу, — сказала мама, указав на записку и как бы предъявляя ее в качестве доказательства. — В столовой. Там полы скользкие.
Мама молчала, я тоже молчал.
— Зинаида Аркадиевна будет жить теперь у нас, сынок. Пока все не наладится.
Я послушно кивнул. В ушах вдруг взорвался крик отца: «Невозможно!»
— Папа ушел на работу, — сказал я.
Вращая приподнятую над столом рюмку так, что бурая жидкость ползла вдоль самого края, мама сказала, будто не расслышав про отца:
— Не вижу другого выхода.
Она добавляла понемногу — какие-то подробности. Отыскивала нужное среди обломков: а, вот, еще нашла.
— Родным в Украине Зинаида Аркадиевна не нужна. Я звонила им недавно. Сказали, приедут навестить. Но не думаю.
Она отпила наконец наливки и скривилась.
— Черт. Прогоркла.
Следователь сам его нашел. Позвонил с незнакомого телефона на мобильник «для своих»:
— Нужно встретиться, есть вопросы.
— Какие?
— Ну, какие… Нужно встретиться.
Топилина вдруг осенила догадка, от которой он чуть было не расхохотался: капитан Тарасов хочет денег. Тут же усомнился: да нет же, не стал бы он лезть на рожон. Полковник Дмитраков, первый замруководителя следственного управления области, общался с капитаном лично. И заверил Литвинова-старшего, что проблем не будет.
— Вы уверены, что вам нужен я? — уточнил Топилин, стараясь потянуть время, прислушаться.
— Уверен.
— Опять? Я уже давал показания. И пояснения. В третий раз, что ли?
После особенно продолжительной паузы капитан перешел на «ты».
— Слушай, есть вопросы. Встретимся, обсудим.
— Со мной? Вот именно со мной?
— С тобой, а с кем же еще.
— На стороне, да?
— Перестань дурака валять. Пожалуйста.
Молодой да ушлый, раздраженно подумал Топилин.
Иерархический нюх капитана Тарасова сработал четко, безошибочно подсказав ему, каково истинное положение Александра Топилина — свидетеля, попутчика, совладельца.
— Давай завтра с утреца.
Что ж, гол засчитан. Один — ноль.
— Ладно, капитан, давай встретимся. Только не завтра, а сегодня, — заявил Топилин, решивший непременно добиться от следователя ответной уступки, окоротить хоть немного.
— Да нет, лучше завтра.
— Завтра никак, завтра я не в городе, — соврал Топилин. — Либо сегодня, либо назавтра с ним договаривайся. Либо жди меня, я на неделю уезжаю. Решай.
Ответное «ты» закрепило новую фазу отношений Топилина с капитаном Тарасовым.
— Хорошо, — согласился тот через силу. — Но сегодня только по-быстрому. Давай возле нас. Позвонишь, я выскочу.
— Давай возле вас. Я выезжаю. Буду минут через сорок.
Теперь ничья.
— Жду, — закончил следователь тоном начальника, который вызвал к себе на ковер нерадивого сотрудника; пошли гудки.
«Два — один» на последней минуте.
Очередная канитель, а ведь казалось, все скоро закончится.
Проходя через приемную, Топилин бросил Тамаре:
— Занят буду часа полтора. Без крайней необходимости не звоните.
Пока строилось новое здание следственного управления, следователи квартировали в городской прокуратуре, в четырехэтажном сером здании с бронзовыми орлами на фасаде. Остановившись на противоположной стороне улицы, Топилин набрал Тарасова.
— Сиди в машине, — велел тот. — Иду.
Ждать пришлось минут десять. Не исключено, что и эта пауза была тактической.
Заскучав, Топилин принялся разглядывать людей, выходивших из здания.
Некоторые были парами — оживленно переговаривались, перешептывались на ходу. Другие, едва оказавшись снаружи, хватались за телефоны. Были и такие, кто стоял с потерянным видом, будто решая, в какую сторону идти. В развертывающейся галерее лиц особенно притягательны были те, что выражали контрастные — и одинаково сильные эмоции: подавленность — или торжество. Дом с бронзовыми орлами производил сильные эмоции весьма продуктивно, заметил Топилин и решил: «Приемный день, наверное».
От стука в водительское окно он вздрогнул. Тарасов подкрался незаметно, как опереточный сыщик.
Достал, однако.
Капитан обошел машину, уселся вперед. Был он в пиджаке и джинсах, на правом безымянном золотой перстень с щитом и мечом.
— О чем будем говорить?
Тарасов хмыкнул.
— Сам как думаешь?
— Лучше тебе не знать, как я думаю, — заверил его Топилин. — Обидишься.
Потянулась очередная ментовская пауза, которая оказалась настолько противной, что Топилин не выдержал, заговорил первым.
— Поправь меня, если я что-то упускаю. Стороны договорились о мировой. Закон разрешает. Оформляем соглашение, закрываем дело.
— Оформляем.
— Ну? — начинал заводиться Топилин. — Что-то еще?
— Ты не нервничай, — бубнил Тарасов. — Нервы последнее дело.
— Какие проблемы, ты объясни.
— Никаких проблем. Какие проблемы?
Верно догадался: мент хочет денег. За просто так. Боится, но хочет. Оно бы и ладно. Но Топилину решительно не нравился тон.
— Ты это хотел мне сообщить? Что никаких проблем? О’кей, я тебя понял.
И потянулся к кнопке зажигания — мол, все тогда, разговор окончен.
Счет снова равный: два — два.
— Слушай, не все так просто, понимаешь? — Тарасов сделался ласков.
— Ты мог бы не темнить, а? — попросил Топилин почти по-дружески.
— Никто не темнит.
Капитан все-таки предпочитал, чтобы слова из него тащили, как на допросе.
— Что именно не так просто?
— Оформить примирение, вот что.
— Почему?
— Нет, все по закону. Никто и не спорит. Но есть установка, чтобы такие дела за примирением сторон больше не закрывать, передавать в суд.
— Установка?
— Да. И установка была прямиком оттуда, — Тарасов вскинул кверху указательный палец. — Потому что слишком много случаев и так далее. А кое-кто… я с тобой буду прямо говорить, хорошо? Кое-кто об этом не хочет подумать. Кое-кто звонит и говорит: так и так, дело чистое, нужно просто закрыть по соглашению.
Заговорив прямо, Тарасов стал полон недомолвок. С трудом Топилин догадался, что следователь повел речь о полковнике Дмитракове.
— Сами же они и доводили до нас после того, как озвучено было. У нас уже года два такие дела, если летальные, по примирению не закрываются. А кое-кто как будто не в курсе. Давай, Тарасов, оформляй… И оформим, я ничего не говорю. Оформим. Но ты пойми меня тоже, — слегка наклонил голову в сторону Топилина. — Два года не закрывались, а тут следак такой пофигевший — раз, и закрыл… Ему-то что… с него не спросят. Никаких указаний не давал, ничего не знаю… Будет он меня отмазывать, если что? Если проверочка? Или наверху кто-нибудь посмотрит и прицепится? А иди-ка сюда, капитан Тарасов, раздвигай-ка булки, докладывай, что да как. И там уже не объяснишь, что никак, ни сном ни духом. И что вообще все как бы по закону. Была установка? Была. Тарасов забил? Забил. Значит, имело место быть… А если наверху закрутится, уже и твой человек не поможет. Бывает, знаешь, и на старуху проруха, и…
Тут капитан Тарасов выдал матерный эквивалент поговорки, прочувствованно завершая шифрованный свой монолог. Помолчав, подытожил с измученным видом:
— Совсем ни во что не ставят… так тоже нельзя… как будто игрушки играются… Он распорядился, а ты своим задом рискуй.
— Так ведь и вправду по закону, — попытался возразить Топилин.
— Саша! — вздохнул следователь. — Я тебя умоляю!
Посидели, глядя каждый перед собой в лобовое стекло.
Размышлять особенно не о чем. Нарушать установку оттуда, когда здесь все так непрочно, капитан не желает, пока не получит свои бонусы за риск. Что ж, аргументы ясны и убедительны. Дмитраков слишком легкомысленно подошел к вопросу.
— Ладно, — сказал Топилин. — Антон сейчас в отъезде. Будет через десять дней… девять уже. Сам я, как ты понимаешь, это не решаю. Я ему сообщу.
— Другое дело. Мужской разговор, — улыбнулся во весь рот капитан. — Только ты объясни подоходчивей. Можно на меня, конечно, и стукнуть. Можно. И меня, конечно, отымеют по самые гланды… Но с другой стороны, ситуация щекотливая. И, если подумать, всем нам есть куда постучаться.
Тарасов посмотрел Топилину в глаза, как бы говоря: да, рискую, но есть и у меня козыри в рукаве. Топилин пожал плечами — не по адресу, мол, послание.
— А по-хорошему сказать, — вздохнул Тарасов, отворачиваясь. — Это так не делается. Направил бы ко мне человека, мы бы с глазу на глаз все с ним по-людски обсудили, поняли бы друг друга. А так… — он цыкнул зубом. — Мне не за хрен собачий нарываться совсем не улыбается… Ты объясни человеку.
— Объясню. Сколько?
Оглядев улицу и прилегающий тротуар, следователь вынул из кармана бумажный квадратик, на котором значилось: «100 000».
