Он завёл машину. Снова ехали молча. Тамар пыталась понять, что здесь происходит. Во время выступления она пару раз видела, как он проходил между людьми, которые её слушали. Она не понимала, от кого он должен её охранять, и откуда такой страх перед полицией. И почему утром Песах объяснял кому-то по телефону, что ему нужен промежуток в полчаса между выступлениями? Она сосредоточилась: когда парень из пещеры цеплялся к ней, Мико не пришёл на помощь. Так в чём заключается его роль на её выступлениях? Тут не было никакой логики. Привезли её в Хайфу, предупредили, припугнули, она пела, ничего особенного не произошло, а теперь её везут на другое представление. Для чего всё это.
Тогда она позвала на помощь своего папу. Пускай поможет хоть в том, в чём он разбирается. Стоимость против затрат. Выгода. Прибыльность. Его мантры. Его маленькая броня. Она подумала о пятистах шекелях, которые Шели зарабатывает каждый день. Допустим, что в среднем каждый из артистов зарабатывает – начала она вычислять. Запуталась. Цифры всегда сбивали её с толку. Её живот бунтовал против этих её расчётов, их расчётов. Но она не уступала себе. Зажмурила глаза и рассчитала. Помножила на число парней и девушек, которых видела утром в коридоре. Её глаза открылись: получилось примерно десять тысяч шекелей в день. Огромные деньги. Но чего-то всё же не хватало.
Выступление в центре Зив тоже прошло хорошо. Здесь она пела ещё хуже, совершенно погружённая в не дающие покоя загадки, и, тем не менее, восторг публики был сильнее. Она не могла это объяснить. Раз так, раз этак. Это всегда немного угнетало – эти овации только доказывали ей, насколько велик разрыв между тем, что она чувствует, и тем, как это выглядит в чужих глазах. Эта специфическая угнетённость после выступления была ей хорошо знакома, когда она чувствовала, что даже изливаемая на неё любовь только подчёркивает её одиночество и усиливает ощущение, которое всегда подавляет её больше всего – что её не понимают.
Как сказал Шай два года назад после какой-то халтуры: "Иногда обиднее, что тебя любят не за то, что надо, чем когда заслуженно ненавидят". Как обычно люди подходили и взволнованно пожимали ей руку, расспрашивали о ней, беспокоились за неё, и ей было приятно, что о ней так беспокоятся.
И там как раз был полицейский. Далеко, в стороне. Но он был занят с одним роскошно одетым господином, который взволнованно говорил, размахивая руками, и, очевидно, рассказывал о чём-то ужасном, что с ним произошло. Полицейский слушал, что-то записывал и совсем не смотрел на неё.
- В этот раз было немного лучше, - вырвалось у неё, когда отдавала Мико деньги, и сама устыдилась, что так стремится ему угодить.
Всю дорогу потом она терзала себя за сказанную ему фразу: в этот раз было немного лучше. Что лучше, что? Что ей больше заплатили? Как раз предыдущее выступление было немного лучше; так что? Если ей там не много заплатили, это уже считается хуже? И если ты получаешь меньше, чем Шели, то ты меньше стоишь? Подлиза такая.
Впервые с тех пор, как вышла на улицу, почувствовала, что она действительно себя продаёт. Поклялась, что никогда, никогда не будет больше извиняться, если мало заработает. Ни перед Мико или Песахом, или им подобными, вообще – ни перед кем на свете. Она выпрямилась на сиденье машины и выставила подбородок. Этот жест напомнил ей Теодору, что придало ей силы, и она поклялась: её роль, её предназначение – петь. Всё остальное – их забота.
***
На хайфской набережной Бат-Галим она пела "Сладко умереть в море" по-португальски. Она почти не работала над ней раньше и, тем не менее, когда увидела вблизи море, песня сразу зазвучала в ней, и она текла вместе с ней и пела совершенно освобождённая, опытная и зрелая певица, преподносящая песню, а потом, резко изменив направление, со знакомым наслаждением слалома, взорвалась песней "Бени, Бени, гадкий мальчишка", выбрасывая руки, как языки пламени, она танцевала и металась, как никогда не отваживалась на вечеринках, и была Рики Галь на сцене, с дикостью и буйной жаждой жизни, с ореолом светлых волос, клубящимся в облаках сиреневого дыма... Парень и девушка, ненамного старше её, может быть, пара солдат в отпуске, начали увлечённо танцевать рядом с ней. Она пела для них, заводила их, танцевала с ними; наконец-то усвоила то, чему Алине годами не удавалось научить её – не избегать возбуждаемого ею волнения, не глазеть в пустое пространство за ними, как будто она никак не причастна к тому, что она в них вызывает; и в самом деле, с тех пор, как вышла на улицу, она смелела от выступления к выступлению. Не боялась смотреть прямо в глаза, улыбаться, посылать лучи от себя к ним; и не раз уже случалось ей петь, не стесняясь, целую песню для одного человека, который стоял против неё и понравился ей, и мог, как ей казалось, понять эту песню; сосредоточенно смотрела на него, слегка заигрывая, и иногда чувствовала, что смущает его своим взрослым и пронизывающим взглядом.
Ещё её волновала мысль, ощущение, что каждый из них пытается угадать, кто она, кто она на самом деле. Что с ней творится. И это тоже совершенно отличалось от выступлений в хоре, среди хороших девочек в одинаковой одежде. Потому что на улицах во время выступлений она телом чувствовала, до гусиной кожи, как люди на неё смотрят, изучают и роются в ней, фантазируя и сочиняя ей истории: она сирота, над которой издеваются, и она вынуждена таким образом зарабатывать себе на пропитание; она звезда рок группы из провинциального городка в Англии, полюбившая израильского парня, который бросил её в беде, и теперь ей нужны деньги на обратный билет; она новая находка семинара для молодёжи в парижской опере, которая анонимно путешествует по отдалённым странам, чтобы закалить себя; она больная раком девочка, которая решила провести последний оставшийся ей год в бурной жизни улицы. Она проститутка, которая в дневное время поёт этим чистым голосом...
Было что-то захватывающее в выступлении там, на берегу моря, в возбуждающих её фантазиях, в дерзости её голоса. Она вдруг заметила, что впервые в жизни вспотела от пения, и так это ей понравилось, что, даже когда Мико уже раз и другой показал ей, что пора кончать, решила спеть ещё одну песню, избегая его убийственного взгляда, и спела "Глупышка, дурочка моя" Эти Анкри, обнимая себя и качаясь в такт волнам и в такт нежной и грустной мелодии, скрывающей в себе осиные жала слов, многое говоривших её сердцу, глупышка, дурочка моя / к чему ж ты, глупая, пришла / глупышка, дурочка моя / и даже убежать нельзя...
И Тамар кружилась сама с собой, забывшись в горьком наслаждении, все струны тонкие души / мечты разбитые твои / растила ты в полях чужих / тебя лишь мучают они...
Потом, когда все разошлись, она увидела пожилую неповоротливую женщину, которая испуганно металась вокруг места, где она пела, ища что-то на земле, в кустах, под скамейками:
- Здесь, здесь я стоять, - пробормотала женщина, подняв глаза и увидев Тамар. - Может, упал? Может, забрали? Но как? Скажи, что это? Что это? Я только одну минутку была здесь послушать песню, вдруг вижу – нет, нет!
- Чего нет? – спросила Тамар, и её сердце начало опускаться.
- Мой кошелёк со все деньги и документы. – У неё было полное, красное лицо, исчерченное кровеносными сосудами вокруг большого носа, на голове высилась башня из сверкающих светлых крашенных волос. – Сегодня я получить триста шекелей от босс на свадьбу моей дочки. Триста! А он никогда не даёт такие деньги! И тут по дороге я слышать тебя, только минуту стоял, ой, я идиотка! Теперь – нет, нет ничего! – от горя и потрясения у неё сел голос.
Тамар немедленно протянула ей все шекели, которые были в её шапке.
- Возьмите.
- Нет, не надо! Нельзя! – она отступила, с жалостью коснувшись тонкой руки Тамар: - Нельзя... тебе надо кушать... маленькая... цыплёнок, ты даёшь мне? Нет, не хорошо...
Тамар сунула ей в руку деньги и убежала. Как ураган, носилась она по берегу. Сев в машину, сразу сказала:
- Нет денег. Ничего нет. Было около семидесяти шекелей, я отдала той женщине.
Его глаза загорелись чёрным огнём:
- Какой женщине?
- Той, русской, которую вы обокрали.
Воцарилось молчание. Потом Мико стал медленно поворачиваться назад, пока она не увидела перед собой его лицо. Всё как бы замедлилось; кругом вдруг стало очень тихо. Она видела глубокую морщину на его молодом лбу, его короткие курчавые волосы и тонкие губы.
И тогда он её ударил. Пощёчина, и ещё одна. Она отлетела вправо, потом влево. Динка поднялась с пола и начала угрожающе рычать. Тамар положила руку на голову собаке. Успокоить, успокоиться. Мир вертелся вокруг неё, рушился и с трудом срастался. Она услышала, что они уже едут. Вид за окном начал двигаться. Она видела спину Мико, мускулистую и напряжённую, изо всех сил сжимала губы и напрягала мышцы живота, но слёзы потекли по её щекам. Она не вытирала их, будто не замечала. Глупышка, дурочка моя, теперь черства душа твоя, напевала она снова и снова, превращая слова в один непрерывный звук, который звенел внутри неё, как сигнал тревоги, а потом вопль. Снаружи ничего не было слышно, она погрузилась в себя, отметая всё вокруг, всё, что невыносимо взвалилось на неё. Она убежала. Никто не заметил. Скрылась и перенеслась в большую комнату с роялем и Алиной. Сейчас это было для неё необходимым убежищем. Маленькая Алина с очками, сползающими на кончик длинного носа, и брызжущей поверх них искрой взгляда. Алина, стучащая кулаком по своей крохотной ладошке, деспот, приказывающий Тамар направлять звук к кончику большого пальца, к ноготку, накрашенному красным лаком: "Ла-а!" – поёт Тамар про себя, максимально сосредоточившись, - "Ло-о!" – поёт против неё Алина. - "Мой ноготь ещё совсем те-бя не чув-ству-ет!" "Ла-а..." "Больше резо-нанса..." И это помогает, это массирует пустоты в её голове и вливает в неё звуки, как горячую кровь, успокаивает и напоминает ей, чему она на самом деле принадлежит, и где она легко объединяется сама с собой.
