Несколько приободренный таким утешением, философ снова впал в задумчивость, когда слово взял искусствовед:
— Послушайте, коллеги. Вы смотрите на женщину через призму ленинского понимания партийности искусства, устремляя на нее свой вожделенный, сластолюбивый взор с таким классовым рвением, словно стараетесь вонзить его в нежную женскую плоть то с беспощадной жестокостью пролетария, то с манерной деликатностью буржуа. Преклонение в первую очередь перед идеей и только потом перед женщиной может привести к печальным казусам. Вы знаете, что приключилось с Сальвадором Дали в пору его творческого увлечения идеей о рогах носорога?
Все с интересом уставились на искусствоведа. Молодой бурильщик, желая показать, что и его не пальцем сделали и он тоже является полноправным участником беседы, оживленно заметил:
— Так я его знаю! Он бабу свою всё время голой рисовал.
— Твое дело — стаканы наполнять да шурф выбирать. Когда взрослые говорят, мелюзга сопливая молчать должна. Вот и молчи, а то выведем из состава жюри, — беззлобно сказал философ с наколкой.
— Так вот, поучительная вышла с ним история в тот период его творчества, когда им овладела маниакальная идея о носорожьих рогах. Через всю свою жизнь Дали пронес любовь к двум женщинам — собственной жене Гале и вермееровской «Кружевнице». Эту картину Вермеера Дельфтского он знал еще с детства — ее репродукция висела в кабинете отца. Куда бы он ни отправлялся, он всегда бережно укладывал в чемодан боготворимую им «Кружевницу». И вот, будучи в Париже, он как-то потерял репродукцию, из-за чего настолько расстроился, что некоторое время наотрез отказывался появляться в высшем свете, и даже пить перестал. Когда же хандра понемногу улеглась, он напросился в Лувр, чтобы сделать собственную копию с этой картины. После многочисленных согласований он наконец получил разрешение и сразу же отправился в музей, где в течение нескольких часов, постоянно сверяясь с оригиналом, тщательно выписывал копию. Каково же было изумление главного хранителя луврского музея, когда, внимательно осмотрев полотно, он не обнаружил на нем ничего, кроме изображенных в натуральную величину рогов носорога. Более того, истые приверженцы сюрреализма не без гордости впоследствии утверждали, что эта копия, навеянная высокой идеей о носорожьих рогах, даже лучше самого оригинала, — безмятежной фламандской девушки, кропотливо плетущей узорчатую вязь воздушных кружев. В ответ на такую похвалу великий испанец в порыве самокритики пояснил почитателям своего таланта, что копия еще не закончена, и он обязательно продолжит работу над ней, но в Лувр больше — ни ногой, он не может позволить себе опускаться до шаблонного копирования, повторяя предыдущие ошибки, и в следующий раз писать он уже будет только с живого носорога.
— Иными словами, в пику Сальвадору Дали вы ратуете за безыдейное, аутентичное, фотографическое воспроизведение средствами искусства анатомии женщины, чей образ был бы уже лишен художественной сверхзадачи и волнующей ауры внутреннего обаяния, а притягательные прелести внешних форм существовали бы сами по себе, вне конкретного социально-экономического контекста эпохи, — подытожил я рассказ искусствоведа. — Но как же это возможно? Взять хотя бы вашу Диану кисти мэтра элегантной живописи Франсуа Буше. Это ли не образец изящной чувственности в угоду правящей верхушке распутной аристократии времен Людовика XV!
Искусствовед, явно не ожидавший с моей стороны такого хамского наезда, похоже, пребывал в некоторой растерянности, что, впрочем, не помешало ему запустить в меня целой пригоршней громких имен:
— А Ботичелли, а Тициан, а Веронезе, для которых женщина всегда представала во всем своем подлинном, натуральном великолепии! Куда вы их денете?
Его перечень оскорблений в мой адрес был далек от завершения. Подобно богатому коллекционеру, достающему из запасников своего бесценного собрания старинные шедевры, он приглашал на суд всё новых и новых свидетелей моего слабоумия:
— А Пуссен, а Рубенс, а Рембрандт!.. Что с ними делать?
Поток его красноречия не ослабевал. Наоборот — он только набирал мощь оборотов. Ведь пока что искусствовед успел обозреть историю женского тела в живописи, едва добравшись до второй половины XVII века, и впереди неохваченными пластами маячило еще целых три столетия.
— А тот же Буше, а Лебрен, а…
— Послушайте — мягко перебил я его, — меня просто оторопь берет от того, с какой безграничной щедростью вы делитесь с нами своим художественно-критическим дарованием. А хотите — проведем эксперимент?
Теперь с любопытством все уставились на меня.
— Вот видите молодую женщину за столиком в противоположном конце бара? — Члены жюри устремили масленые взоры на подопытную участницу эксперимента. — Давайте попробуем, ни о чем предварительно не сговариваясь, выставить ей оценки, ну хотя бы по той же 6-балльной шкале. Ручка есть у кого-нибудь?
Молодой бурильщик вытащил из кожаной барсетки авторучку. Я взял со стола салфетку, сложил ее дважды пополам, разорвал на четыре части и выдал каждому по кусочку.
— А сейчас, уважаемые члены жюри, втайне друг от друга, попрошу вас выставить свои оценки. Для чистоты эксперимента я на данном этапе в нем не участвую.
— Что тут можно выставить, если ни ног, ни талии не видно! — заявил молодой парень. — Какой-то инвалидный обрубок, а не топ-модель!
— Для нашего случая вполне сойдет и верхняя половина туловища, — решительно возразил я. — Прошу, делайте ваши ставки, господа.
Пристально разглядывая девушку и прикрывая бумажку рукой, каждый выставил свой балл.
— Готово? Прекрасно. Огласите ваши оценки.
Голоса членов жюри распределились следующим образом: искусствовед — 4 балла, молодой бурильщик — 2, человек трудной судьбы — 6.
— Итого, — резюмировал я, — 4 балла.
— Ну и что? — спросил искусствовед. — О чем это свидетельствует?
— Пока что — ни о чем. — Я решил преждевременно не раскрывать карты. — Это только первая фаза эксперимента. Теперь приступаем ко второй. Наиболее ответственной. Прошу максимальной сосредоточенности. Итак, представьте себе, что молодая женщина за противоположным столом — не абы кто, а, допустим, табельщица с вашей буровой, или, еще лучше, — кассирша, доставляющая вам раз в месяц зарплату, и ваше отношение к ней продиктовано не только ее обаянием и овалом ушей, но также мыслью о том — сумеет ли она добраться до вас через топи и болота на стареньком вездеходе в сопровождении таких же стареньких вохровцев в зимнюю стужу и весеннюю распутицу, в жаркое летнее пекло и непролазную осеннюю пору в своих изношенных сапожках, но с полным девичьей решимости взглядом, от которого шарахается всякая болотная тварь, читая в нем твердую готовность прихлопнуть первого попавшегося под руку комара и угрожающее предупреждение всем остальным: «Ну, кто еще хочет попробовать нежного тела кассирши? Налетай, гнус, проклятый!» — или всё же застрянет она где-нибудь в вязкой трясине, трепетно прижимая к упругой, еще не знавшей мужской ласки груди ведомость с начисленной зарплатой, и придется вам тогда куковать без денежного довольствия еще невесть сколько времени (а вино в магазине уже в долг не дают), и вот с этими тревожными мыслями — удастся ли вам в конце рабочего дня поправить свое пошатнувшееся здоровье или нет? — вы носитесь целый день по поселку, забыв про план, про взятые на себя повышенные обязательства, то и дело всматриваетесь до рези в глазах в ту сторону, откуда должен появиться долгожданный вездеход с сострадательной кассиршей в стоптанных сапожках… А его всё нет и нет. И когда он будет — мне неведомо. — В этом месте я прервал свой душещипательный рассказ.
Молодой бурильщик, слушавший байку с открытым ртом, взволнованно спросил:
— Куда ж он запропастился? Долго ли нам еще дожидаться?
— Не знаю, — мрачным голосом отозвался я, — не в моей власти ускорить приезд кассирши. Да и жива ли она вообще — я тоже не знаю. Не от меня это зависит.
— А от кого? — чуть побледнев, почти шепотом, выдавил из себя впечатлительный парнишка.
— От вас! Может, сидит она где-нибудь сейчас на кочке и вылавливает из топкой трясины утянутый в мутную жижу сапог, может, обступают ее со всех сторон волки, грозно клацая зубами, а может, еще что — я этого не знаю. Зато я знаю другое, знаю, что нужно ей сейчас всего-то ничего — вашей доброты, вашего сочувствия, хотя бы проблеска надежды на то, что ее упругая грудь… — вот же, черт, заклинило! — …ее молодая жизнь еще может кому-то понадобиться. Может, именно сейчас, посреди безлюдной тайги, вслушивается она в каждый шорох за деревом, в каждый звук над головой, старается уловить отдаленное эхо вашего жалостного и такого милого ее сердцу призыва: «Встань, голубушка, подымись, родная, обопрись на посох и иди, ты нам нужна, нам без тебя — край, пошуруди слегой, закинь поудобнее суму с деньгами на закорки и иди — ведь в долг нам уже который день не дают». Всё. Решайте. Теперь ваш вечерний досуг — в ваших руках. Переверните бумажки и решайте. Для чистоты эксперимента я тоже буду голосовать.
