Самым сложным было заставить моего упрямого дружка глотать таблетки. С каплями проблем не возникало — он принимал их без сопротивления. Когда в еде попадался порошок, злился, но, проголодавшись, смирялся. Таблетки — другое дело. С ними приходилось трудно. Если я пытался схитрить и всунуть их в корм, то потом обнаруживал, что корм исчезал, а таблетки оставались в середине миски — чисто вылизанные, но совершенно нетронутые. Если хотел пропихнуть в горло — пожалуй, единственное, что делал с ужасом и так и не достиг сноровки ветеринара, — добивался одного: радовался, уверенный, что Нортон принял лекарство, но через час находил таблетки на полу на кухне. Кот не только умудрялся их каким-то образом выплюнуть, но оставлял на самом видном месте, чтобы я знал: он меня перехитрил. Однако со временем я все же научился добиваться девяностопроцентного результата. Недаром же мой мозг больше, чем его (вы поверите в это так же, как и в то, что у меня урановый рудник в Эсбери-Парке, который я готов вам продать). Уловка была такой: я засовывал таблетку в малюсенький комочек арахисового масла, которое кот очень любил. Меня забавляло смотреть, как он это ест. Угощение получалось вкусным, но очень липким, и ему еще с полчаса приходилось облизывать мордочку. Но даже с арахисовым маслом (и с добавлением молотых орехов, и без них) он не спешил набрасываться на таблетку и иногда (правда, нечасто) умудрялся ее выплюнуть.
Однако на этом мои обязанности не заканчивались. Время от времени мне приходилось всасывать в шприц препарат из пузырька с названием «Экстракт коры надпочечников» и всаживать иглу в моего терпеливого кота.
Если бы кому-нибудь пришло в голову обратиться ко мне «доктор Пит», я бы откликнулся, потому что к тому времени неплохо научился разбираться в истории болезни Нортона. Много беседовал с докторами Делоренцо и Голдштейном. Если тот или другой присылали мне факс, я изучал его, затем звонил и говорил нечто вроде: «Гемоглобин низковат, как вы считаете?», или: «Фосфор на среднем уровне, это значительное улучшение», или: «Уровень креатинина все еще высоковат, но радикально снизился по сравнению с прошлым анализом, так что, думаю, все идет хорошо. Не пора ли нам давать почечные капли через день, а не каждый день?» Вел долгие беседы о недостаточности летицина и о пищеварительных ферментах, об анализах билирубина и о многом другом, о чем всего несколько месяцев назад не слышал и слышать не хотел.
Что интересно, болезнь Нортона медленно, но неуклонно меняла мой образ жизни и саму жизнь.
Я наблюдал, как лечебная диета кота сказывалась на его поведении. Уверовал, что она его поддерживала. И это так и было. Если изъять из организма яд и заменить питательными и восстанавливающими веществами, то телу будет легче бороться с недугом. Именно это и происходило. И я решил практиковать то же самое на себе. Нет, не принялся глотать горстями «Вет-Зим-У5», но исключил из рациона многие виды псевдопродуктов, которые мы обычно потребляем, и, не бросаясь в крайность, начал вырабатывать более целостный взгляд на еду. (Согласитесь, никому не захочется жить до ста двадцати лет, если нельзя полакомиться жареным цыпленком в ресторанчиках «Попай», есть чеснок, лук, острую пиццу и, самое ужасное, — отказаться от крема-карамели в ресторане «Грамерси».) Но в целом я следовал примеру кота и начал приходить к выводу, что разумная диета — вещь неплохая. Как обычно, мне не пришлось упоминать об этом Дженис, которая знает кучу всяких медицинских фактов. Она видела, что творится с Нортоном, и находила успокоение в том, что взялась спасать меня, как я спасал кота. Как только я проявил малейший интерес к своему здоровью, она принялась ежедневно слать мне факсы: газетные вырезки, в которых говорилось, насколько эффективны помидоры в борьбе с раком, журнальные статьи, обсуждающие роль витаминов в лечении артрита, списки канцерогенных продуктов, обзоры, какие травы принимать, чтобы не потерять зрение и не жить, как в тумане. Одним советам я следовал, а про другие только говорил, что следую, чтобы Дженис не ворчала, хотя сам ничего не делал. Однако, наблюдая, какое воздействие комплексное лечение оказывает на Нортона, вынужден был признать, что для человека это тоже реальный способ существования.
Еще я стал меньше бояться болезни и малоприятных сторон жизни.
Если Нортона рвало и его тельце содрогалось в конвульсиях, я с радостью брал его на руки и поглаживал ему горло, пока он не приходил в себя. Я постоянно убирал за ним, иногда на протяжении целого дня, потому что он хотя медленно и постепенно, но стал все больше страдать недержанием. Два-три раза в неделю ходил куда попало, а не в свой туалет. Меня это не раздражало. Когда-нибудь придется купить новый ковер (или диван, или, черт возьми, новую квартиру). Это не имело значения. Важно было другое: я хотел, чтобы его жизнь была приятной и безболезненной. Любил потчевать кота загадочными снадобьями, держать на руках, когда делал уколы. Ничего не имел против, чтобы повоевать с ним, запихивая в глотку таблетки. Это была связь — физическая и духовная. И я нисколько не сомневался, что, несмотря на то что его плоть слабела, он понимал, что эта связь соединяет нас все крепче.
Более чем когда-либо я ценил время, которое мы проводили вместе. Почти каждый день ходили гулять или сидели в парке. Дома он всегда вел себя независимо. В отличие от других кошек не льнул постоянно ласкаться, не просился на руки. Ему нравилось следить за мной, и он обычно находился в той же комнате, что и я. Но редко устраивался у меня на коленях, когда я читал или смотрел телевизор. Однако теперь он хотел быть как можно ближе ко мне, как и я к нему. Постоянно сворачивался под боком. Когда я работал, дремал рядом с компьютером в нескольких дюймах от моей руки. Если я отдыхал, он прыгал на диван и старался прижаться потеснее, и я чувствовал, что его тельце касается моего бедра. В постели он вспомнил законное право устраиваться на подушке у моей головы, чего не делал регулярно с тех пор, когда был маленьким котенком.
Такое впечатление, что он хотел сказать: «Я тебе доверяю». Знал, что я понимаю, через какие муки ему приходится пройти, и странным образом наши роли несколько переменились. Все прошлые годы, если я подхватывал грипп и расклеивался, Нортон был тут как тут и утешал своим присутствием и прикосновениями. После операции плеча я несколько дней провалялся в постели и, не в силах пошевелиться, причитал и стонал. Нортон от меня не отходил, мурлыкал, тыкался носом в руку или в лицо, чтобы я знал, как он обо мне беспокоится. Теперь он ждал от меня того же утешения, и я был рад, что утешить его в моих силах.
Задумываясь о прошлой жизни, должен признаться, что был эгоистом. Жил так, как хотел, хотя, разумеется, в рамках разумного (не убил ни одного работника телефонной компании, хотя много раз порывался это сделать, так что мои эгоизм и погружение в себя носили ограниченный характер). Я нарушал некоторые условности и, насколько возможно, старался жить по собственным правилам. У меня получилась странная карьера: я разменивался, пробуя силы на разных поприщах, вместо того чтобы сосредоточиться на чем-то одном. В результате заработал гораздо меньше денег, чем мог бы, но деньги никогда не являлись для меня мотивирующим фактором. Я больше ценил удовлетворение от того, что я делал. В личной жизни в течение долгого времени имел замечательные, близкие отношения, но так и не женился (предвижу письма с вопросами и сразу отвечаю: мы даже не живем вместе — я для этого слишком эгоистичен, и мне повезло: это стало возможным благодаря ангельским качествам моей подруги). Брак тоже условность и ритуал, в который я не верю. Никто меня не убедит, что, сказав несколько слов, получив клочок бумаги и обменявшись кольцами, человек обретает нечто стоящее и постоянное. Мой подход таков: я самрешаю, что стоящее и постоянное. У меня нет детей. Всегда думал, что когда-нибудь захочу их, но мне уже под пятьдесят, а это «когда-нибудь» по-прежнему впереди. Я отказывался от заманчивой работы и строил отношения с людьми исключительно по принципу дружбы, а не пользы и выгоды. Сложив все вместе, думаю, справедливо сказать, что я один из немногих людей, кому по-настоящему нравится жизнь, которую они ведут, и у кого мало сожалений. В основном это стало возможным, потому что я был способен жить эгоистично.
Но уход за Нортоном, когда он заболел раком, научил меня радоваться неэгоистичной жизни. «Научил» не совсем подходящее слово. Этому нельзя научить, это надо прочувствовать. У меня возникло ощущение — вслед за которым появилась убежденность, — что нет ничего такого, чего бы я не сделал для своего кота, если бы это доставило ему хоть кроху того удовольствия, которое он доставлял мне большую часть моей взрослой жизни.
Как сказал однажды великий философ Сёрен Кьеркегор, «найди свой путь».
