Мне уже приходилось сталкиваться в жизни с подобной ситуацией. Как только мне сообщили, что умирает отец, я полетел к нему (точнее, мы полетели к нему вместе с Нортоном), чтобы быть рядом. Отец еще находился в больнице, и было ясно, что дела его плохи. Лечащий врач отозвал меня в сторону и сказал, что если отец будет испытывать невыносимую боль или перейдет грань, за которой, мы решим, ему нет смысла жить, он может что-то предпринять. И, понизив голос, объяснил — увеличит дозу морфия в капельнице, введет его в кому и… Он не договорил, но слова, которые он не произнес и не мог произнести, были: «и убьет его». Я не сомневался, что его предложение было гуманным и, если бы понадобилось, с готовностью бы на него откликнулся. Поблагодарив врача, который ясно дал мне понять, что официально мы ни о чем не говорили, я вернулся к матери и брату и объяснил ситуацию. Мать считала, что предложением можно воспользоваться, если мы поймем, что отец слишком страдает или что его мозг отключился. Он всегда говорил, что не хотел бы влачить существование овоща. Но еще мать сказала, что у нее не хватит духу принять решение. Брат был полностью с ней согласен, но сильно сомневался, что решение дастся и ему. Я же знал, что смогу, и сказал им об этом. Мы молчаливо договорились, что если дела станут совсем плохи, я поговорю с врачом и никто, включая их, об этом не узнает.
К счастью, до крайности не дошло. То, что я мог это сделать, не означало, что мне было бы легко это сделать. Отец почувствовал себя немного лучше, и у него хватило сил дать нам знать, что он хотел бы умереть дома, что и произошло через несколько дней естественным образом, без всяких искусственных ускорителей. Я помню этот разговор так, словно он состоялся вчера, но, как ни странно, когда настало время принимать решение с Нортоном, это потребовало от меня гораздо большего душевного напряжения. Когда я разговаривал с врачом отца, то непонятным образом почти ничего не испытывал. Уверяю вас, я понимаю разницу между человеком и животным. Не совсем еще свихнулся. Но с отцом речь шла о днях, а может быть, о часах. Вопрос стоял так: не продлить страдания, а избавить от них. Решение не показалось мне трудным — я посчитал его единственно верным. Теперь же, если верить онкологу, я своей рукой лишал самое дорогое мне, нежное, любящее существо шести месяцев жизни. Я не представлял, какие страдания ему предстоит претерпеть с лечением или без лечения. Понятия не имел. Но старался вообразить, как бы поступил, если бы речь шла обо мне самом. И пришел к выводу, что сделал бы то же самое. До этого мне не приходилось задумываться над подобным вопросом. Да, я хотел прожить как можно дольше. В этом нет сомнений. Но это желание было несравнимо с другим — потребностью жить как можно лучше. Если бы дело касалось меня, я бы голосовал за качество и естественность.
И так же решил поступить с котом.
Я понял, что сделал правильный выбор, когда мне позвонила Дайана и начала:
— Не знаю, что и сказать… — Я приготовился к самому худшему, но она имела в виду совсем иное. — Ничего не понимаю… ума не приложу, как это возможно. После той капельницы, которую ему поставил Марти, результаты анализов Нортона таковы, как если бы ему успешно провели химиотерапию.
Так начался мой новый этап в роли главной кошачьей сиделки.
Когда мы оказались в Саг-Харборе, я специально съездил к Турецкому и Пепперу рассказать о раке. Они искренне опечалились. Думаю, их жалость отчасти проистекала от того, что они были людьми сочувствующими, любили животных, и их ранила мысль, что их пациенты болеют раком. Но было и нечто иное, особенно что касалось Турецкого, который лечил Нортона с тех пор, когда тот был еще котенком. Они привязались к моему мурлыке. Он им нравился, и они ощутили в нем неуловимую волю к жизни. Поэтому их грусть была отчасти личным чувством. Они не хотели его терять. Расспрашивали меня о лечении, и я рассказал обо всем, что было сделано. Разумеется, ветеринары предложили свои услуги, но следующие несколько месяцев нам в основном предстояло жить в городе, так что видеться с ними мы могли только время от времени по выходным.
Большую часть времени мы проводили на Манхэттене, и вскоре моя новая замечательная квартира приобрела вид отделения «Скорой помощи» больницы Святого Винсента. Капельница постоянно висела на перекладине душевой шторки. В кладовке лежали несколько коробок с иглами. Марти сказал, что некоторые средства надо колоть подкожно, и у меня повсюду лежали шприцы. Я не только научился делать коту уколы, но делал это довольно хорошо.
Теперь питание Нортона занимало почти целый рабочий день.
Последнюю коробку лекарств Марти прислал с похожими на официальный документ предписаниями и расшифровкой кодов, чтобы я мог понять, что к чему. Всего было тринадцать препаратов, их перечень занимал левую половину листа. Если речь шла о жидкостях, указывалось количество в каплях (две или три) или в пипетках (треть или половина). Пилюли следовало давать либо целыми, либо по половинке, либо по трети. (Кстати, увлекательное занятие пытаться расколоть крохотную пилюлю на три части!) Порошки отмерялись чайной ложкой: половина, треть или четверть. На правой стороне листа напротив каждого средства стояли сокращения. Например, ОД/ПВЕ. Или были такие головоломки: ДЦ, ЧД или КВД. Слава Богу, имелась расшифровка кодов, хотя потребовалось немало труда, чтобы в ней разобраться и понять, что же от меня требуется. Так, ОД значило, что это средство следовало давать один раз в день. ДД — дважды, ТД — трижды. ЧД расшифровывалось как через день, КВД — каждый второй день, PH — раз в неделю. ПВ надо было понимать как для приема внутрь отдельно от еды, ПВЕ — для приема внутрь отдельно от еды или с едой. Если я видел надпись СИ, то следовал инструкциям на пузырьке, ДН — давал при необходимости.
Таким образом, кроме приготовления рыбы, курицы или креветок с рисом, макаронами и свежими зелеными овощами, я занимался другими делами.
Утром, как только мы оба просыпались, я спешил в кладовую, брал несколько маленьких пузырьков, помещал Нортона на разделочную доску кухонного стола и давал из пипетки снадобье под названием «Супергландулярное», которое, судя по этикетке, состояло из трех компонентов: высококонцентрированного 1050, печеночного и гландулярного Б-12. Затем еще полпипетки того, что Марти обозначил просто «Почечное». Не могу сказать, что Нортону нравилось все это принимать, но он не жаловался и очень редко пытался отказаться. Я его гладил, он открывал пасть, и лекарство попадало в рот. Потом следовали печеночные капли — по четыре на прием. Ярлычок называл это «лакомое» средство «Гомеопатическим эндокринным комплексом из протоплазмы одноклеточных». Вкуснятинка. Через день (ЧД, если вы помните наш тайный шифр) Нортон проглатывал две-три капли молочка семени чертополоха. По вечерам он также принимал различные капли. На разминку перед обедом получал почечные капли и другие по формуле 1010. Из таблеток в разное время дня принимал печеночное маслице и лекарства с трудновыговариваемыми названиями: липотроп, бетатим, гемаплекс и мерзко пахнущий концентрат сырых почек, который следовало растолочь в порошок. Это еще не все. К еде подмешивались два других порошка: из кожицы листоблошки и изготовленный по формуле «Вет-Зим-У5». Но и это не конец. Марти дал мне таблетки, которые по своему действию напоминали эффект химиотерапии и назывались природный кортизон. От лекарств кота часто тошнило. Доктор Пеппер дал мне метоклопрам — противорвотное. А Марти — его природный аналог. И то и другое хорошо помогало, но даже с этими средствами Нортона рвало два, а то и три раза в день. Мне надрывало душу слушать, как он кашляет, давится и отрыгивает, я сознавал, что ничего не могу для него сделать, только погладить и успокоить. Часто среди ночи я слышал, как он спрыгивает на пол, а затем раздавалось уже хорошо знакомое тихое покашливание. Оно означало, что кот старался что-то исторгнуть из организма. Он никогда не занимался этим на кровати, всегда соскакивал и делал как можно тише. Я же выбирался из-под одеяла, находил его и проводил пять-десять предрассветных минут, поглаживая и уговаривая взбодриться, чтобы у него и у меня поднялось настроение.
Самым сложным было заставить моего упрямого дружка глотать таблетки. С каплями проблем не возникало — он принимал их без сопротивления. Когда в еде попадался порошок, злился, но, проголодавшись, смирялся. Таблетки — другое дело. С ними приходилось трудно. Если я пытался схитрить и всунуть их в корм, то потом обнаруживал, что корм исчезал, а таблетки оставались в середине миски — чисто вылизанные, но совершенно нетронутые. Если хотел пропихнуть в горло — пожалуй, единственное, что делал с ужасом и так и не достиг сноровки ветеринара, — добивался одного: радовался, уверенный, что Нортон принял лекарство, но через час находил таблетки на полу на кухне. Кот не только умудрялся их каким-то образом выплюнуть, но оставлял на самом видном месте, чтобы я знал: он меня перехитрил. Однако со временем я все же научился добиваться девяностопроцентного результата. Недаром же мой мозг больше, чем его (вы поверите в это так же, как и в то, что у меня урановый рудник в Эсбери-Парке, который я готов вам продать). Уловка была такой: я засовывал таблетку в малюсенький комочек арахисового масла, которое кот очень любил. Меня забавляло смотреть, как он это ест. Угощение получалось вкусным, но очень липким, и ему еще с полчаса приходилось облизывать мордочку. Но даже с арахисовым маслом (и с добавлением молотых орехов, и без них) он не спешил набрасываться на таблетку и иногда (правда, нечасто) умудрялся ее выплюнуть.
