Потом он прошептал, чтобы я присматривал за его девчонкой, чтобы не позволял ему разделаться с ней, спрятал бы ее подальше, обещаешь? Я пообещал, это был первый милосердный поступок в моей жизни. Теперь движок работал на холостом ходу, и буксир сильнее бросало на океанских волнах, я и не догадывался, что здесь, на свободе, сами по себе, они еще больше и свирепее, чем в борении с буксиром. Ирвинг спустился по трапу, и мы с Бо наблюдали за его экономными движениями; он открыл двойные двери в дальнем конце рубки, вышел наружу и споро закрепил их. Неожиданно порыв свежего воздуха выдул из рубки запах солярки и сигар; мы словно бы оказались на открытой палубе, в тусклом свете я вижу перед собой громадные волны — множество распахнутых гигантских черных глоток, Ирвинг отстегивает кормовой леер и аккуратно привязывает его к стойке. Буксир так качает, что я возвращаюсь на свое прежнее место на боковой скамье и стараюсь удержаться там, вдавив пятки в сталь палубы и вцепившись в переборки обеими руками. Ирвинг — настоящий моряк, он не обращает внимания ни на качку, ни на свои забрызганные штанины. Он возвращается в рубку, его тонкое костлявое лицо заляпано клочьями соленой пены, на сияющем черепе поблескивают редкие волосы; методично, не обращаясь ко мне за помощью, он коротким ломиком приподнимает один конец оцинкованного корыта и начинает подсовывать под него тележку на колесиках; он ее заталкивает и запихивает все дальше и дальше, потом наступает на нее ногой и, придавив всем весом, затаскивает на нее корыто, сухой скребущий звук напоминает мне, что, если бы вынуть Бо из корыта и корыто наполнить морским песком, а потом перевернуть и постучать сверху, то получился бы прекрасный песчаный слепок, даже с фабричным клеймом. Колени Бо задрались, он теперь сложился почти пополам, но Ирвинг сначала подсовывает деревяшки под резиновые колесики и только потом открывает металлический ящик с инструментами, берет оттуда рыбацкий нож, перерезает веревки, которыми связан Бо, отбрасывает их в сторону и помогает Бо встать с кухонной табуретки и обрести равновесие, тележка с корытом находится на палубе буксира, а сам буксир раскачивают волны Атлантического океана. Бо едва не падает, он стонет, его затекшие ноги дрожат, Ирвинг зовет меня поддержать Бо вместе с ним; черт, это мне совсем ни к чему, мне не нужна беспомощно подрагивающая рука Бо на плече; его горячее дыхание, запах пота из-под мышек, пот стекает мне на шею даже сквозь его фрак; Бо, словно клешней, хватает меня рукой за голову, за волосы, впивается локтем в плечо — потерявший голову человек стонет над моей головой, дрожа всем телом. Я поддерживаю его, по существу, помогаю убивать, мы его единственная опора; он цепляется за драгоценную жизнь, а Ирвинг говорит, все нормально, Бо, все в порядке; говорит он это спокойно и ободряюще, как медсестра, потом выбивает деревяшку из-под правого колеса (мы стоим лицом к открытой палубе) и велит мне сделать то же самое с левой деревяшкой, я исполняю приказ быстро и аккуратно, не без помощи волн, мы вывозим Бо на тележке на открытую палубу, Бо отрывает свои руки от нас и хватается за борт, теперь он стоит один в своем забетонированном корыте — корыто ездит туда-сюда, будто на роликовых коньках, — и кричит ого-го-го-о-о, тело его извивается, сохраняя равновесие; мы с Ирвингом становимся поодаль, вдруг Бо неожиданно справляется с качкой, ему удается уменьшить ход колесиков, встать вертикально, осторожно балансируя замурованными ногами, и взглянуть вверх; он видит открытую палубу и море, которое то выше, то ниже его в этой черной ветреной ночи, его судорожно напрягшиеся руки чуть не вырывает из плеч; он глубоко вдыхает в себя и этот страшный ветер, и эту ночь, я смотрю сзади на его плечи и голову; он вглядывается в мир невыразимого ужаса, и, хотя из-за ветра ничего не слышно, я знаю, что он поет, и я знаю, что это за песня; эту песню души уносит морским ветром, Бо Уайнберг остается наедине со своей бедой, капитан прибавляет оборотов, буксир бросается вперед, появляется мистер Шульц в сорочке и подтяжках, он подходит к Бо сзади, поднимает ногу в носке и бьет Бо в самый зад, руки Бо разжимаются, тело, накреняясь, ищет и не может найти опоры, а потом он падает в море и последнее, что я вижу, — это взметнувшиеся вверх руки, белые шелковые манжеты и бледные пальцы, которые тянутся к небу.
Когда я закончил свой рассказ, она не проронила ни слова, а лишь протянула мне бутылку вина. Я запрокинул голову, чтобы сделать глоток, а когда снова посмотрел перед собой, ее уже не было рядом, она скользила вниз по влажному склону, цепляясь за выступы скал и маленькие сосенки, росшие в расщелинах. Я лег на живот и стал наблюдать. Проделав две трети пути, она исчезла в тумане.
А вдруг она сотворит какую-нибудь глупость? Вдруг на нее мой рассказ так подействовал? Я ведь еще не все рассказал: например, я умолчал о том, что, когда Ирвинг говорил с капитаном буксира наверху, Бо Уайнберг упросил меня спуститься вниз и посмотреть, что там с ней. Я выполнил просьбу, но услышал немного, внизу шум от двигателя был сильнее. Несколько минут я простоял у каюты, куда мистер Шульц отвел ее, а потом возвратился в рубку и сказал Бо, что все в порядке, что мистер Шульц ходит взад-вперед по каюте и убеждает ее в своей правоте. Я, конечно, сказал ему неправду.
— Хочешь жить? — орал мистер Шульц. — Так вот, мисс Дебютантка, смотри, как выглядит эта жизнь!
А потом какое-то время я ничего не слышал. Я сел на корточки в проходе и хотел было уже уходить, но тут мне пришло в голову приложить ухо к двери, и я вновь услышал его голос.
— Тебе ведь плевать на труп, верно? Если не считать кое-каких мелких деталей, говорю тебе, он умер. Понимаешь? Забудь мертвеца, слышишь? Ты, наверное, уже и забыла, а? Я жду, да или нет? Что? Не слышу!
— Да, — должно быть, ответила она, потому что потом мистер Шульц сказал:
— О-о, это скверно. Очень скверно для Бо. — И он засмеялся. — Вот если бы я был уверен, что ты любишь Бо, я бы мог еще и помиловать его.
Я схватил ее юбку, встряхнул, швырнул в ущелье и смотрел, как она опускается и исчезает в тумане. Чего я ожидал? Что она найдет ее, наденет и заберется наверх? Смысла в моем поступке не было. Я встал и начал спускаться спиной к ущелью. Это оказалось труднее, чем представлялось вначале; едва голова моя скрылась за кромкой обрыва, первый же корень, на который я поставил ногу, сломался, и я чуть не свалился вниз. Мне не нравилось глазеть на скалистую поверхность всего в каких-нибудь трех дюймах от моего носа. Локти и коленки я изодрал в кровь. Я спускался в какой-то панике, не знаю, чего я боялся, — то ли того, что она убежит от меня, то ли того, что кто-то найдет ее, схватит и сделает ей плохо. Вдруг где-то поблизости караулит лесной маньяк? Более того, мне казалось, что она сама отыщет его и, несмотря на его очевидно гнусные намерения, начнет жаловаться ему на свою жизнь прямо в грязной дыре, которая служит для него обиталищем. Руки мои измазались в сосновой смоле, и мне стало легче держаться за скалы. Солнце жгло спину, и, чем ниже я опускался, тем жарче становилось. Добравшись до широкого уступа, я решил передохнуть, шум воды напоминал грохот ссыпаемого по желобу угля. Слезть с уступа оказалось труднее, чем забраться на него. Ниже сосенки встречались пореже и были поменьше. А вскоре они и вовсе исчезли, и я держался, только цепляясь пальцами за выступы в скале и нащупывая трещины кедами. Вдруг потемнело, стало прохладно, и под ногами у меня оказался валун, по валунам я спустился на самое дно ущелья и стоял там в белом тумане, а над моей головой едва пробивалось сквозь толщу тумана размытое бледное солнце.
Водопад шумел в двадцати-тридцати ярдах справа от меня, это был последний, не видимый сверху и самый высокий водопад из целого каскада. Тут меня осенило, что ущелья создаются падающей водой, открытие не ахти какое, но ведь для меня это была, по существу, первая встреча с девственной природой. О динозаврах я тоже раньше читал, но ведь одно дело — читать, и совсем другое — найти кости вымершего животного. Вода неслась под крутым берегом, сложенным природой из песка и валунов, ширина потока не превышала здесь шести-восьми футов, а справа и слева от меня была и того меньше. Юбка ее лежала на земле в том месте, куда я ее бросил. Сунув ее под мышку, я пошел влево, удаляясь от водопада, и вскоре снова прыгал с валуна на валун над кипящей водой; у меня возникло чувство, будто я спускаюсь в глубины земли, за поворотом внизу открылся скалистый уступ в форме наконечника огромной стрелы, а на этом уступе кучкой лежали ее одежда, туфли и носки. Я спрыгнул вниз и, подбежав к краю, увидел затон чистой темной воды; если не считать серебряной ряби потока в дальнем конце, вода была совершенно спокойной.
Мне казалось, я смотрел на эту воду так долго, что, если там кто-то и был, то он должен был или уже показаться на поверхности, или утонуть. Я в ужасе скинул кеды, рубашку и приготовился прыгнуть в воду, плаваю я паршиво, но чувствовал, что прыгну, если потребуется, только в этот момент она показалась на поверхности и закричала или набрала воздух с шумом, который походил на крик, а потом раскинула руки и легла на воду, груди ее вздымались над водой, а ноги опускались в темную воду, становясь все тоньше и тоньше.
