Эпиграфом к творчеству Густава Барты можно взять слова Жигмонда Морица: «Писать можно только о том, что болит». И действительно, рассказы, стихотворения, драмы писателя пронизаны болью. Темой его творчества является жизнь, которой живет автор и его земляки. В рассказах Густава Барты закарпатский читатель без труда узнает себя, своих знакомых, родственников, соседей. Драматизм в его творчестве иногда приобретает оттенок безнадежности, реже — комизма, как, например, в сатирической драме «Мицике, или Первая закарпатская мыльная опера».
В основном автор повествует о нищете («Суп»), о тяготах жизни земляков, которым приходится работать за границей («Встреча»), о старости и ненужности («Интермеццо»). Появляются и размышления о предназначении поэта-писателя, о восприятии его окружающими и самим собой («Любовь»). Сюжетом повести «Боль» служит жизнь советского мальчишки Петера Валло, реального человека, и ныне проживающего в одном из сел Закарпатья. События разворачиваются между 1975–1986 гг.
Язык произведений Густава Барты отражает ту среду, в которой писатель родился и вырос, что особенно важно для сохранения венгерского языка в его закарпатском своеобразии. Автор нередко использует архаизмы, придающие его текстам особый «аромат».
За три десятилетия Густав Барта выпустил восемь сборников, последний, «Легенда о хлебном волке», вышел в 2014 г. Барта — один из постоянных авторов закарпатского литературного журнала «Вместе», обладатель премии «Перо Шестой флейты» (1995) и Премии журнала «Вместе» (2006, 2014).
Вступление: Оксана Якименко…целованием ли предашь…
(Лука 22: 48)
Ровно в полтретьего ночи Лайош Н. Талпаш ставит сумку на стул возле кухонного стола. Сумка большая, дорожная, карманы закрываются на «молнию». Стул — простой, белый кухонный табурет, стол тоже белый; кухня выложена до уровня плеч белой кафельной плиткой. Все это вместе с белой кухонной мебелью и газовой плитой заливает бледный свет электрической лампочки на пятьдесят ватт. Долговязая тень Лайоша Н. Талпаша проецируется на холодильник, наполняющий своим жужжанием шестнадцать квадратных метров. Он два раза открывает холодильник, на третий приседает рядом. Принюхивается. Жена его, госпожа Лайош Н. Талпаш стоит в дверях, на полном бедре натянулась застиранная ночная рубашка. Лицо у нее невыспавшееся, помятое, в уголках глаз глубокие морщинки.
— Две тысячи семьсот форинтов — ворчит Лайош Н. Талпаш.
Жена ежится, скрещивает руки на груди, пытается согреть покрытое мурашками дрожащее тело.
— Обсчитали? — спрашивает она мужа и с глухим стуком стискивает зубы.
— Да! — Лайош Н. Талпаш встает, гневно захлопывает дверь холодильника. — Всем бы только домой поскорей, к бабе своей прижаться.
— Сколько доплатил? — спрашивает испуганно жена Лайоша Н. Талпаша, не сводя глаз с дорожной сумки с карманами на «молнии».
— Триста форинтов — Лайош Н. Талпаш поворачивается лицом к жене. — Но это не все, здесь на нас дом, окна нужны, доски нужны, а эта потаскуха транжирит деньги на всякую ерунду, ливерную колбасу ей подавай, черта в ступе! Хоть надорвись! За эти деньги из нас все жилы вытягивают, понимаешь, а ты на вкусности спускаешь. Мука есть, яйца есть…
— Из-за ребенка — лепечет женщина и застывает, расширенные карие зрачки следуют за поднимающимися до высоты стен кухни красными буквами на синей дорожной сумке. Сначала «А», следом «М» и «Е» мерцают все краснее, все выше, чтобы вместе со следующими за ними буквами «Р», «И», «К» и «А» соединиться вокруг лампочки.
— Пусть ест то, что наварено! — рявкает на нее Лайош Н. Талпаш.
Женщина отшатывается. Хватается за дверной косяк стертыми от работы ногтями. Грудь у нее напрягается, соски ярко просвечивают из-под застиранной ночной рубашки. Лайош Н. Талпаш рубит рукой воздух.
— Другие бабы с вечера стоят на границе, чтоб пронести пару пачек сигарет. Хотят заработать, жить хотят. Понимаешь, помогают мужьям, чтоб потом иметь право гавкать!
Три часа.
Лайош Н. Талпаш сидит возле дорожной сумки синего цвета, положив локти на стол. Гнев уже улетучился, потому и сидит. Щетина на подбородке трещит, когда он поглаживает ее мозолистой ладонью.
— Я ждала тебя к вечеру — заговаривает беспомощно госпожа Лайош Н. Талпаш.
— И поэтому на тебе нет трусов? — хватается за нить пропавшего гнева Лайош Н. Талпаш и шумно стукается коленями о столешницу. — Мало того, что пол-Венгрии проезжаем, чтоб этот проклятый микроавтобус заполнить, так еще и на украинской границе выудят триста форинтов… А здесь что ждет? В огороде сорняк по шею, мальчишка хнычет, есть просит, а мать его задом виляет.
Жена стоит с опущенной головой, растрепанные каштановые волосы спадают на глаза. На белом покрытии напольной плитки отражается свет пятидесятиваттной лампочки.
— Деньги на еду, тетрадь! — грубо прикрикивает на нее Лайош Н. Талпаш.
Следуя за собственной тенью в больших синих мужниных тапочках, женщина скользит по блестящему полу к шкафу. Достает из ящика деньги, тетрадь с синей обложкой.
— Быстрее! — понукает Лайош Н. Талпаш.
— Я вчера огород перекопала, — отчитывается жена, еще больше напрягая мужа своим шарканьем, — подвязала виноград, грядки выполола. Маме твоей еду носила, от грязи ее отчистила. Хожу за ней, сопли, слюни подтираю…
— Тетрадь! — орет Лайош Н. Талпаш.
Жена, опустив глаза, дрожащей рукой пододвигает к мужу синюю тетрадь и протягивает остаток денег.
Лайош Н. Талпаш добрые полчаса считает деньги и водит узловатым указательным пальцем по выстроившимся на страницах колонкам цифр. Потом расстегивает один из карманов сумки, достает химический карандаш, пересчитывает.
— Как гривна? — спрашивает он.
— Восемнадцать, тысяча форинтов — отвечает жена.
— Угу! — хмыкает Лайош Н. Талпаш и морщит лоб, от чего обветренная кожа на лице натягивается еще больше. — Что это за восемьсот форинтов? — стучит конец карандаша по белой столешнице.
— Счет за молоко — отвечает госпожа Лайош Н. Талпаш. — Твоей маме. Ей нельзя жирное.
— У нее пенсия есть…
— Которой на лекарства не хватает — вставляет госпожа Лайош Н. Талпаш, и правой рукой приглаживает растрепанные, каштановые волосы.
Лайош Н. Талпаш сухо сглатывает. В замешательстве тянется за большой, синего цвета дорожной сумкой, лезет под грязные рубашки, белье, носки. Кидает на стол пакет с конфетами, затем синий кошелек со сложенными пяти- и десятитысячными купюрами форинтов.
— Не вышло за месяц пятьдесят чистыми, была неделя, что каждый день дождь шел. Грубо говоря десять дней за два месяца, а кушать каждый день надо было — оправдывается Лайош Н. Талпаш.
— Да не волнуют меня твои деньги! — отвечает госпожа Лайош Н. Талпаш.
— А что тебя волнует?! — вопит Лайош Н. Талпаш и вскакивает, поднимая жилистую правую руку для удара.
— Бей!..
— Ты не видишь, что происходит вокруг? Все живут изо дня в день, гроша ломаного не видят. Нищают вконец…
— Бей! — вопит госпожа Лайош Н. Талпаш и закрывает руками лицо.
— Пусть черт тебя бьет! — возвращает ее на свое место Лайош Н. Талпаш. — Я продлю разрешение на работу… Это обойдется в десять тысяч форинтов, и не надо прятаться, дрожать там, в Пеште.
Когда Лайош Н. Талпаш, переведя гривны в форинты, заканчивает пересчитывать, уже давно перевалило за четыре часа. Мужчина переводит тяжелый взгляд с жены, на исписанную цифрами тетрадь.
— Разница — четыре тысячи форинтов.
— Разницы нет — грубо говорит госпожа Лайош Н. Талпаш.
— Нет? — опешивает Лайош Н. Талпаш.
— Я дала в долг.
— Своему кобелю?! — стукает карандаш по столешнице.
— Ему, чтоб ты обнищал вконец!..
От первого удара она еще успевает уклониться. Нагибается вправо и упирается прямо в выступающий из-под стола кулак Лайоша Н. Талпаша. Кровь брызжет из носа, изо рта — заливает надраенную до блеска белизну… Попадает на облицованную плиткой до уровня плеч стену, на кухонный шкаф, на холодильник, размывает красные буквы на большой дорожной сумке. Разливается по полу, под сползающей застиранной ночной рубашкой жены. Женщина инстинктивно сгибается пополам, прячет лицо в ладони.
— Где деньги, тварь?! — орет от собственной беспомощности Лайош Н. Талпаш.
— Аборт, — хрипит жена.
— Где деньги? — Лайош Н. Талпаш присаживается рядом с ней на корточки.
— У врача. — Женщина с трудом поднимается, и размазывает кровь по лицу кистью руки. — Потому что на жизнь нам надо… на окна, на доски для пола…
Лайош Н. Талпаш неуклюже поднимается, взмахивает рукой. Ровно два часа прошло с тех пор, как он положил большую, синего цвета дорожную сумку на стоящий рядом с кухонным столом табурет.
