— Если я правильно понял твой пример с собакой, ты хочешь сказать, что не торопился записывать Марка, поскольку не хотел, чтобы Марк попал в школу, где преподают люди, не свободные в твоих глазах от подозрения в фашизме, а может, и в убийствах?
Арон отвечает:
— Вот именно.
— И еще потому, что ты не хотел, чтобы Марк сидел за одной партой с детьми таких людей?
— Вот именно.
— Твои сомнения делают тебе честь, — говорю я, — но с другой стороны, едва ли ты ставил себе целью вырастить неграмотного человека?
— Ну, во-первых, это, — говорит Арон, — а во-вторых, существуют же законы, закон об обязательном обучении например. Спустя несколько дней я все же записал его.
* * *
По словам Арона, было бы преувеличением считать работу переводчика источником непрерывных радостей. Он перечисляет недостатки, которые, впрочем, присущи почти каждому роду деятельности; слишком низкое жалованье, неслыханный расход времени, растущая лень. Однако самым большим недостатком он считает то обстоятельство, которое, по сути, и определяет деятельность переводчика: невозможность высказывать собственные взгляды. Его собственные взгляды здесь никому не нужны, и даже напротив: они лишь мешают точному переводу, они как песок, попавший в механизм. Все внимание целиком сосредоточено на передаче чужих мнений, как бы нелепы они ни были. Некоторая возможность высказать собственные мысли выпадала лишь в перерывах, но в перерывах переводчик настолько же не является переводчиком, как, скажем, подметальщик улиц. Поэтому они не в счет. Иметь право выражать собственные убеждения лишь в перерывах, но не иметь его во время работы — это со временем начинает казаться унизительным.
И хотя бы разговор шел о предметах, которые его интересуют! Но по большей части с одной стороны сидел советский офицер, а напротив — запуганный немецкий бургомистр или представитель каких-нибудь властей, и они обсуждали вопросы, нагонявшие на Арона смертельную скуку. Поскольку в беседе участвовал всегда один и тот же офицер, ко всему прочему в беседах неизбежно повторялись целые фразы, целые пассажи. Очень скоро Арону пришлось стараться, чтобы скука, его охватившая, не мешала нормальному ходу разговора.
Он говорит даже, что им не раз овладевало искушение хоть как-то разнообразить свою работу и чуть-чуть дезинформировать собеседников, переводя их беседы не слово в слово, а с небольшими отклонениями. За этим искушением не было каких-то определенных намерений, политических к примеру, а единственно желание учинить для разнообразия некоторую путаницу. Впрочем, нет нужды объяснять, что он не поддался искушению, ни единого разу, у него не было ни малейшей охоты расплачиваться за такую глупость возможными карами. Кроме того, добросовестность являлась, так сказать, инструментом бухгалтера. Единственная вольность, которую он себе время от времени позволял, заключалась в том, что при точном по смыслу переводе он расставлял собственные акценты. Если ему, например, был несимпатичен данный немецкий посетитель, а это случалось отнюдь не редко, он передавал сказанное так, что слова немца звучали подобострастно, тогда как слова офицера холодно и резко, как приказы. В конечном счете такая методика все равно бы ничего, по словам Арона, не изменила, просто это незначительное своеволие более четко размечало позиции и, может быть, помогало сократить беседу.
И однако же перерывы в работе, без сомнения, означали для него отдых. Офицер, в распоряжении которого находился Арон, был капитан сорока пяти лет, родом из Ленинграда, и звали его Леонид Петрович Васин. К великой досаде Арона, он был непьющий, сплошь чай с сахаром, с утра до вечера. Попытки Арона протащить в комендатуру коньяк неизменно наталкивались на сопротивление Васина, а потому и были прекращены. Только чай. Спустя несколько дней они рассказали друг другу свою биографию, по частям; однажды, например, Васин сказал, что его брат был тоже женат на еврейке. Васин был робкий и сдержанный человек. Арону казалось, будто всякий раз перед тем, как отдать приказ, ему приходилось преодолевать внутреннее сопротивление. Отношения между ними были вполне хорошие, хотя и сдержанные до последнего дня. Арон говорит, что оба они не принадлежали к числу людей, наделенных чрезмерной сердечностью.
Может, и еще что-нибудь про меня с ним: после их многомесячной совместной работы к Васину обратился с ходатайством некий директор завода. Директор жаловался, что при получении сырья у него постоянно возникают трудности, которые, по его мнению, вполне могут быть устранены Красной Армией. Вдобавок он желал получить машину для служебных целей, ибо отсутствие этой машины затрудняет исполнение им своих обязанностей, а соответствующая немецкая инстанция многократно отклоняла его просьбу.
Когда он ушел, хоть и не получив гарантий, но заручившись твердым обещанием Васина заняться этим вопросом, Арон почувствовал сожаление от того, что Васин не поставил наглеца на место. Обещания, говорил он, это одно, а вот следует ли безропотно сносить такие наглые требования, как сегодняшнее, и даже благосклонно их выслушивать, это другое.
Поскольку время не подпирало, Васин готовил чай. Между делом он спросил:
— Чем это вы недовольны?
— А разве по мне видно?
— Ну так все-таки чем?
— Тем, как вы разговаривали с этим человеком.
— Я что, был недостаточно вежлив? Это мне крайне неприятно. В будущем постарайтесь обращать мое внимание на такие случаи.
Васин прекрасно понимал, о чем говорил Арон, он даже улыбнулся, потому что счел свой ответ проявлением тонкой иронии. Арон со своей стороны счел это подходящей возможностью, или, по крайней мере, думалось ему, это можно превратить в подходящую возможность. И он спросил:
— Почему вы его не вышвырнули? Или, точнее говоря, почему вы не пообещали также приставить к нему и лакея?
Васин промолчал, разлил заварку по стаканам и все глядел на воду, дожидаясь, когда она закипит, так что Арон даже предположил, будто Васин просто не желает обсуждать подобные вопросы со своим переводчиком. Потом, прихлебывая чай, а пить он мог невероятно горячий, Васин сказал:
— Видите ли, это проблема, при решении которой мы оба не можем быть вполне беспристрастными. Было бы разумней, если бы после войны все решения принимали люди, не имеющие к войне ни малейшего отношения. Но это, увы, невыполнимо. Когда я начинал здесь работать, то прежде всего должен был разрешить для себя вопрос, на что немцы, которые ко мне приходят, имеют право, а на что нет. Возможно, вы полагаете, что они вообще ни на что не имеют права, я уже некоторое время это вижу. Не скажу, что я вас осуждаю, просто я другого мнения.
— Очень благородно с вашей стороны, — ответил Арон.
Васин поморщился и посоветовал Арону приберечь свою иронию для более подходящих случаев. Еще он с досадой спросил, не считает ли Арон разумным выходом убивать всех немцев подряд? И должен ли быть результат войны для тех, кто ее проиграл, таким же, каким он стал бы для победителей, доведись им проиграть войну? Должна ли эта разница зависеть лишь от того, кому улыбнулось военное счастье, нет ли здесь и некоторых качественных различий?
— Да не об этом речь, — отвечал Арон, — но лизать кому-то задницу или убивать его — это все-таки не единственные возможности.
— Я что ж, по-вашему, лизал ему задницу? — спросил Васин.
— Можно сказать, что да, — отвечал Арон. — Как вы думаете, что он сделал бы с вами, если бы мог поступать как захочет? Я говорю не про этого конкретного человека, этого я вообще не знаю.
— Тогда про кого же?
— Про среднего немца.
— Снова-здорово! — отвечал Васин. — А может, и в самом деле есть только две возможности, ибо есть только две стороны. Но в нашей работе мы не можем руководствоваться чувствами. Когда передо мной стоит немец, я не должен все время думать о том, что у меня погибла жена и родители. Разумеется, здесь у нас власть, вопрос только в том, как мы распорядимся этой своей властью. Я говорю вам еще раз: есть только две стороны. На одной находитесь вы, я и большинство наших посетителей, на другой те, против кого мы воевали.
Арон ответил, что лично он может насчитать десять разных сторон, но тут в дверь постучал очередной посетитель. Арону показалось, будто Васин принял этого посетителя с особенной предупредительностью, словно желая подразнить его, Арона. Больше на эту тему они не говорили. Арон считал это бессмысленным, ибо Васин, на его взгляд, руководствовался убеждениями, которые неподвластны любым доводам. А вот над тем, почему сам Васин не возвращался больше к этому разговору, Арон никогда не задумывался.
* * *
В первом же табеле, который был выдан Марку, учительница в графе «Общие наблюдения» написала, что Марк обладает редкостным для его возраста развитием и, вероятно, вполне в состоянии, приложив несколько большее усердие, перейти сразу через один класс. Особенно она подчеркивала способности Марка к музыке и счету. В награду Арон купил Марку игрушку по его выбору. Как-то во время прогулки Арон спросил, хочет ли Марк учиться играть на пианино.
